Одно другому не мешает. Горенштейн поймал в этой пьесе очень важную вещь. Пьеса, кстати, конечно, затянута сильно. Была гениальная её постановка Фоменко в декорациях Каплевича под названием «Государь ты наш батюшка». Там пьеса была потрясающе решена. Особенно мне нравилось, когда Граббе выходил с «Курантами». «Вот я читаю «Куранты»,— и он доставал газету «Куранты» (тогда такая выходила). Это было дико смешно! Замечательно там совершенно вахтанговец (сейчас вспомню фамилию) играл Толстого, начальника канцелярии. Ой, нет, это было дико смешно. Страшный и гротескный спектакль. И Горенштейну он очень нравился, хотя пьеса была сокращена на треть, если не на половину, но она очень выиграла от этого. Петра играл Суханов, а Маковецкий — насколько я помню, Алексея. Потрясающий был спектакль.
И вот что мне кажется важным. Горенштей показал, что всякий тиран всегда детоубийца, потому что сама мысль о том, чтобы передать власть сыну, для него невыносима; сын воспринимается как конкурент и заговорщик. И надо вам сказать, что судьба Алексея Петровича в значительной степени продиктована именно этим печальным обстоятельством, а не тем, что он был ахти какой оппозиционер. Он был, наверное, действительно поклонник старины, как и матушка его, но, конечно, он не был опасен Петру.
Коллизия Петра и Алексея: коллизию монарха, которому некому передать власть, который не может передать власть, для которого сама мысль о передаче власти невыносима. Помните, Петр написал последние слова, умирая: «Отдайте все». А кому отдайте — не написал. Некому было отдать. Ужас весь в том, что… И даже была замечательная повесть Юлиана Семенова «Версии», где он пытался восстановить, кому отдайте,— и не находит. Некому отдать. Понимаете? Поэтому это коллизия такой вечной безальтернативной несменяемой власти. Сначала становишься детоубийцей…
Ну, там сначала же, понимаете, там идет очень тонкая параллель у Горенштейна. Там рассматриваются двое детоубийц — Мария Гамильтон (ее там называют «девка Гамильтова»), которая убила сына Петра, насколько я помню, ну, ребенка, а параллельно идет история Петра, который сам детоубийца. Это у него (у Горенштейна) была такая, понимаете, реминисценция «Годунова», потому что ведь в «Годунове» смотрите как поставлен вопрос: власть, не имеющая нравственной легитимности, несменяемая, не поддерживаемая народом, держащаяся на честном слове и на рабстве, эта власть неизбежно аморальна.
Ведь вы вспомните, с чего начинается «Борис Годунов»: вернулся царевич Димитрий. Да? Появился слух о том, что Борис — детоубийца. И кончается эта пьеса детоубийством, потому что пришедший к власти Димитрий Самозванец первым делом убивает Федора, сына Годунова. Ох, это страшная сцена! И мысль эта пушкинская о том, что в отместку за одно детоубийство наступает другое, которое ничем не лучше, и народ либо кричит «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!», либо безмолвствует — большой разницы нет (хотя она такая чисто стилистическая есть, но она практически небольшая). Вот эту же тему отслеживает Горенштейн — тему, что власть, не имеющая альтернативы и опирающаяся на рабство, неизбежно детоубийственная, ну, потому что у нее нет будущего. Убийство ребенка, мертвый ребенок в русской литературе — это всегда тема общества без будущего. Отсюда тема мертвого ребенка в «Хождении по мукам», в «Тихом Доне», в «Лолите». Это довольно серьезные вещи.
