Как личность Петра I повлияла на Санкт-Петербург и его жителей?

Знаете, может быть, Жирардо… Тут, понимаете, поневоле начинаешь искать какой-то идеал внешности. Я не знаю, Бриджит Бардо в молодости, времен «Бог создал женщину». Или, может быть, я обожаю всех красавиц европейского кино 70-х годов, но я не могу же я сказать, что моя любимая актриса – Джулия Кристи или Сильвия Кристель. Хотя так совпало, что они ближе всего к моему идеалу женской красоты.

Из нынешних… Понимаете, в русском кино у меня есть четкий идеал женской красоты, это все понятно. Это Вера Глаголева. Я когда ее видел, у меня всегда дух перехватывало. Я никогда не мог смотреть на нее просто как на человека, она всегда была для меня таким божеством. Из ныне живущих зарубежных актрис мой…

Ну да, конечно. При этом сейчас Россия в очень невыгодной позиции, но как раз из нее, из поражений она привыкла извлекать самые шедевральные тексты. Потому что и «Слово о полку Игореве», и, рискну сказать, «Бородино»… Ведь в военном смысле – это не победы. Это опыт осмысления тяжелого поражения, из которого литература сумела сделать моральную победу. Иначе это интерпретировать нельзя.

Каким может быть этот герой нашего времени? Отчасти прав Дмитрий Губин – человек с несомненным литературным вкусом: эти герои предсказаны романом Болмата «Сами по себе». Это такие носимые ветром граждане мира, такие универсальные космополиты, которые засыпаются в Швейцарии, а…

По очень понятным, но довольно казуистическим. Там удивительным образом соседствуют (тут вы правы) баллы за послушание и баллы за непослушание. Иногда надо не послушаться. Потому что иногда надо проявить солидарность.

Это, понимаете, как Петр I однажды узнал, что солдат пропил палаш, подошел к нему на смотру и крикнул: «Руби меня!». Солдат крикнул: «Боже, обрати железо сие в древо!» и выхватил палку, которая была у него в ножнах. Ему объявили сколько-то суток гауптвахты за пропитый палаш и повышение за находчивость.

Вот так, знаете, как в шахматной аннотации ставится НРЗБ. В Хогвартсе, если вы нарушили хогвартсовские правила, но при этом проявили…

У Пушкина было аристократическое отношение к власти, и поэтому смешно говорить, что он как бы написал «Медного всадника», чтобы защитить бедного Евгения от Петра. Тема «Медного всадника» совершенно иная, там описана русская государственная система, конфликт гранита и болот. И Евгений — заложник этого регулярного восстания природы против власти, восстания народа, которое, собственно, и есть метафора наводнения. «Капитанская дочка» о том же самом. Поэтому у меня есть ощущение как раз, что для Пушкина, как для аристократа, власть (особенно власть Петра) неизбежна и жестока, и нужно это принимать.

Другое дело, что процитированные «Стансы» — это тактический ход, это попытка…

Одно другому не мешает. Горенштейн поймал в этой пьесе очень важную вещь. Пьеса, кстати, конечно, затянута сильно. Была гениальная её постановка Фоменко в декорациях Каплевича под названием «Государь ты наш батюшка». Там пьеса была потрясающе решена. Особенно мне нравилось, когда Граббе выходил с «Курантами». «Вот я читаю «Куранты»,— и он доставал газету «Куранты» (тогда такая выходила). Это было дико смешно! Замечательно там совершенно вахтанговец (сейчас вспомню фамилию) играл Толстого, начальника канцелярии. Ой, нет, это было дико смешно. Страшный и гротескный спектакль. И Горенштейну он очень нравился, хотя пьеса была сокращена на треть, если не на половину, но она очень…

Нет, не разделяю. Но дело в том, что видите, я очень люблю Акунина вообще, и мне этот такой странный наезд, простите за лексику, в исполнении Владимира Познера показался каким-то обидчивым, неадекватным. Акунин тоже ведь не от хорошей жизни сейчас проживает за рубежом. Не надо все время подчеркивать, что это его личный выбор. Выбор, да не совсем. Поэтому видите ли, в любом случае здесь хочется вспомнить Вознесенского того же: «Врут, что Ленин был в эмиграции (кто вне Родины — эмигрант). Всю Россию, степную, горячую, он носил в себе, как талант». Так что насчет эмиграции Акунина здесь спорно.

Но отношение Акунина к Петру, может быть, в силу моего такого наполовину петербуржского…

Старая фраза Ильфа: «В Доме творчества композиторы писали друг на друга доносы на нотной бумаге». У Ирины Лукьяновой большая об этом статья, о жанре доноса. Это очень интересно.

Жанр доноса наиболее подробно исследован в книге, по-моему, Анисимова «Дыба и кнут», и там жанровая специфика рассмотрена очень подробно: как в доносе подчеркнуть свою лояльность; как в доносе свою благонадёжность представить не слишком избыточной, чтобы всё-таки вам продолжали доверять; нейтральность тона. Интересная тема — жанр доноса. Сейчас очень многие в этом упражняются. Причём сейчас как-то модно бить себя пяткой в грудь, подчёркивая свою простоту, неусложнённость: «Вот я из…

Ну, почему так? Анненский — вообще поэт довольно мрачный. Вспомните «То было на Валлен-Коски» или «Старых чухонок эстонок». Он, вообще-то, утешения не предлагает. Как сам он это называл, это «песни бессонной совести», страдания. Поэтому и эти его «трилистники» знаменитые. Но «Петербург» — не такое уж и мрачное произведение.

Жёлтый пар петербургской зимы,
Жёлтый пар, снег, облипающий плиты…
мы не знаем, где вы и где мы,
Только знаем, что крепко мы слиты.

Кто эти «вы» и «мы»? Это ощущение исторической преемственности. Это же обращено к людям XIX века. Да, конечно, русская государственность — это прежде всего «пустыни немых площадей, где казнили людей до рассвета». Но…

Нет, он просто обнародовал факты. Когда Марию Гамильтон, любовницу Петра (девку Гаметову), казнили, он действительно подошёл, взял эту любимую им голову, поцеловал её (о чём, кстати, рассказывает нам замечательное стихотворение Вознесенского), подробно показал устройство слюнных желёз и перерубленных артерий, а потом эту голову выбросил. Как раз это поступок, характеризующий Петра замечательно. И самое поразительное, что у Горенштейна он прекрасно написан, без истерики, ледяным пером.

Мы ещё на первых стадиях романа договорились, что никогда не будем друг для друга прототипами, но один раз я не удержался. И действительно Лукьянова присутствует в «Эвакуаторе» в качестве Катьки, довольно узнаваема. Алан Кубатиев, замечательный фантаст, у неё преподававший когда-то в Новосибирске историю зарубежной литературе, даже её узнал.

Это было сделано в силу такой элементарной благодарности. Потому что после Беслана (после которого и был написан, собственно, «Эвакуатор») я всё время просыпался с разговорами: «Ирка, невозможно так больше. Надо ехать, надо бежать». Ей в конце концов это надоело, и она сказала: «Ты прибежишь — а там то же самое. Мы это несём в себе». «Э!— сказали мы…