Литература не должна быть жизнеподобной, но она, конечно, должна контактировать с жизнью. «Чем хуже этот век предшествующих? Разве… // Он к самой чёрной прикоснулся язве, // Но исцелить её не мог»,— сказала Ахматова о XX веке. Конечно, литература должна прикасаться к самым чёрным язвам. Но не для того же, чтобы их растравлять, верно? Она должна исцелять. А исцелить она может только одним способом.
Понимаете, как вот есть в шизофрении инсулиновый шок, в экономике ценовой шок, шоковая терапия, так и в культуре должен быть эстетический шок. Почему-то шизофреника инсулиновый шок исцеляет (во всяком случае, так считается многими). А эстетический шок — он лучше любых других способов почему-то. Почему — я не знаю. Это очень сложная антропологическая задача, даже Выготский не ответил на этот вопрос в «Психологии искусства». Почему-то эстетический шок вызывает у человека катарсис, вызывает вот это ощущение: слёзы, восторг, пересмотр позиций, покаяние. Ну, как у Житинского в «Арсике»: почему человек, глядя на чёрно-красные цвета, испытывает раскаяние? Этого понять невозможно. Так же и здесь.
Я действительно не понимаю, почему искусство, вызывая шок — метафорой яркой, точным определением, проникновением в психологическую сущность вещей,— почему оно этим способом приводит к нравственному чуду, к нравственному выздоровлению? Вы никакой дидактикой этого не добьётесь. Вы не можете сказать человеку: «Живите дружно, поступайте так, как нужно, и никогда наоборот». Вы не можете этими словами добиться от него эстетического или этического прогресса. Вы не можете человеку объяснить, что такое хорошо, а что такое плохо, и добиться этого понимания. Но вы можете описать летнюю грозу так, что человеку расхочется быть свиньёй. Вот в этом функция искусства — в создании эстетического шока.
Этот эстетический шок бывает очень разной природы. Например, иногда, казалось бы, у писателей, которых при жизни никто не признавал великими, их вообще считали беллетристами… Грин, Куприн, Андреев — это такие авторы, которые обладают, может быть, не самым совершенным вкусом, вкусом несколько пролетарским (да у них и жизнь была не сахарная), но вкус гению не обязателен. Они обладают невероятной яркостью видения и совершенно медвежьей силой письма. Помните, как Тэффи говорила про Алексея Толстого, как Бунин про него говорил: «Писал с силой кита, выпускающего фонтан». Лёгкость, сила, изобразительное волшебство… Достаточно прочитать у Куприна описание летнего полудня в «Белом пуделе» или описание ночной рыбной ловли на скатов в «Листригонах» — и вам жить почему-то хочется. Более того, вам хочется почему-то делать людям добро. Вот это непонятная причина эстетического шока. И почему-то Толстой своими этическими и теоретическими работами не мог добиться того, чего он добивается одной сценой охоты в «Войне и мире» или одной сценой косьбы в «Анне Карениной». Это — великая функция эстетики.