Олеша — гений, а термин «гений», в отличие от «таланта», не универсальный. Гений хорошо умеет что-то одно, во всем остальном совершенно беспомощен. Драматургия Олеши, его сценарий, его стихи, его публицистика — все слабо. Гениальна только его проза. В этой прозе он прошел определенный путь от сюжетной сказки через бессюжетный, такой рефлектирующий, рефлекторно-рефлексирующий маленький роман к архивным, разрозненным, как листки календаря, записям «Книги прощания». «Разучился писать большие тексты, как птица разучилась ходить» — прибегал я к такой метафоре в «Оправдании», где у меня Олеша действует. И мне кажется, что это действительно литература будущего. Как прозаик, он был гениален во всякое время, даже когда он не писал, описывал свою неспособность дальше писать. Это все равно гениальная проза. Он привнес в литературу тему зависти. Зависть — это ведь гораздо более широкое понятие, чем мы привыкли думать. Это не просто тоска при виде чужого процветания. Зависть в «Великом Гэтсби» и в романе Олеши — это совпадение сострадания к мейнстримному герою и желание быть на его месте.
Кавалеров не завидует Андрею Бабичеву в строгом смысле. Он прекрасно понимает, что Андрей Бабичев обречен. Потому что обречены все люди мейнстрима: сменится мейнстрим — сменятся они. А Кавалеров бессмертен. Он не хочет такого бессмертия. Вот это, кстати, удивительное совпадение, и таких совпадений много в судьбах Фицджеральда и Олеши. И отношение Фицджеральда и Хемингуэя очень сходны с отношениями внутри этой пары — Олеша и Катаев. «Мой демон,— говорил Катаев,— сильнее с его точки зрения, чем его демон». Но что он имел в виду? Наверное, имел в виду вот эту витальность, силу воли, силу творчества, которая была в Катаеве, которая была и в Хемингуэе. А гений — это Фицджеральд, гений — это Олеша, гений может писать не во всякое время, гений — это более тонкое явление.
Вот это удивительное совпадение Ника Каррауэя с Николаем Кавалеровым, это странное созвучие, тем более, что авторы (я уверен) друг друга не читали. Ну есть небольшой шанс, что Олеша читал «Великого Гэтсби», но я у него никаких заметок не обнаружил, если есть, подскажите. Во всяком случае, когда он придумывал Кавалерова, он точно «Великого Гэтсби» не читал. Ник Каррауэй и Николай Кавалеров — их роднит одно. Они, конечно, завидуют своим кумирам, они принимают их щедрые благодеяния. Но они не хотели быть ими. Они не хотели бы свою identity променять. Ник Каррауэй не хотел бы стать Гэтсби, быть на его месте. А Кавалеров не хотел бы быть Бабичевым, потому что это была бы чудовищная редукция, сокращение, убывание. И Каррауэй прекрасно понимает обреченность Гэтсби. Он прекрасно понимает, что Гэтсби поднялся благодаря этим временам, что он врет, скорее всего, и о своем военном опыте, и о своем бизнесе. Потому что свое состояние он составил (простите за тавтологию) в достаточной степени случайно и не совсем чисто. Конечно, Каррауэй чувствует в нем эту витальность, которой завидует. Помните, как Гэтсби был переполнен жизнью, он откликался на все вызовы жизни. И Бабичев тоже переполнен витальностью, он страшно здоров («Сокращайся, кишка, сокращайся!» — он поет по утрам в клозете), этот восторг, с которым он озирает первую советскую колбасу, этот восторг, с которым он говорит о четвертаке. Он поднимается на гребне времени. И ясно совершенно, что в конце концов этот гребень времени сломается и низринется, поглотив под собой этого человека.
Иван Бабичев, Бабичев-старший, гораздо более живуч; кроме того, он прелестен: «Я скромный фокусник советский, я современный чародей, нет, я не шарлатан немецкий, не обманщик я людей…». Вот это понимание христологической природы плутовства; то, что плут — это эстетическая фигура; то, что плут — проповедник чуда; то, что Иван Бабичев с детства владел чудом, умел внушать сны (помните, там битва при Фарсале),— все это до некоторой степени такое чудо воображения. Он, собственно, при всей своей внешней отвратительности и, я бы сказал, при своей такой растленности некоторой, все-таки битву при Фарсале он сумел же показать. Показал он ее не папе, показал он ее кухарке. Он бегал со своей машиной желаний, с этим зонтом, увешанным колокольчиками, напускал там дыму. Папа его выпорол, потому что не увидел битву при Фарсале. А кухарке приснилась битва при Фарсале — значит, он умеет. Значит, он владеет даром такого сильного воображения, что умеет заражать им людей. И выдуманная им сказочная машина обаятельнее, чем четвертак, понимаете?
И «Гэтсби», и «Зависть» — это книги об опасности мейнстрима, об опасности совпасть со временем. Да, конечно, ужасно быть маргиналом. Но маргинал в каком-то смысле сохранил себя и в каком-то смысле прав. У Олеши участь маргинала — это падение, «сегодня ваша очередь спать с Аннушкой — ура!» Но мы-то понимаем, что и Каррауэй, и Кавалеров в некотором смысле выбрали лучшую часть. А Гэтсби при всем его очаровании это все-таки пошлятина, понимаете? Это пошляк. И Гэтсби, при его влюбленности, при его робости, при его каком-то действительно очаровании — мегажулик и воплощение пошлости прекрасной эпохи.
Вот эти два великих романа двадцатых годов рассказывают о том, как хорошо иногда постоять на обочине, как хорошо иногда не совпасть с большинством. Да, в результате «она прошумела мимо меня как ветка, полная цветов и листьев». Но ведь понимаете, на том пути, на котором находится Володя из «Зависти», Строгий юноша из сценария — это путь пошлости, путь падения. Ничего не поделаешь. И все-таки довольно маргинальная героиня «Списка благодеяний» (плохая пьеса!) тысячекратно обаятельнее всех сквозных персонажей тогдашней советской прозы. Потому что она не такая, потому что она отдельная, потому что она особая, потому что она в результате не роняет себя. Она себя в каком-то смысле сохраняет.
И Олеша, который наговорил, конечно, разоблаченных Белинковым и упомянутых им советских пошлостей, и был конформистом, безусловно; все-таки, Олеша, который не написал ни одного соцреалистического романа, который молчал, спивался, деградировал, но писал свои обрывки для «Книги прощания»,— это фигура трогательная и победительная. А потому что иногда лучше, в самом деле, не совпасть с главной нотой времени. Лучше побыть некоторое время маргиналом. К сожалению, эта правда стала очевидной не сразу, но Олеша ее высказал, и за это ему вечное спасибо.
