В 1936 году русская литература, вступая во вторую половину тридцатых, впервые нащупала идеальный способ обходиться без актуальности, без прямых описаний современности. Валентин Катаев еще в 1933 году сказал Надежде Мандельштам: «Теперь нужен Вальтер Скотт». Действительно, процвела в это время проза детская и проза историческая. О современности написана в это время единственная книга, я имею в виду прозу реалистическую, а не соцреалистическую, — это повесть Лидии Чуковской, «Софья Петровна». Все же остальные обращаются либо к живительным источникам собственного детства, либо к спасительной российской и зарубежной истории. Появляется множество книг о героях прошлых революций, появляется историческая драматургия, появляются книги о соединителях русской земли и борцах за ее независимость против Батыя, короче говоря, русская проза надолго уходит либо в детство, либо в историю.
И вот синтезом исторических и детских экзерсисов представляется самая популярная книга Катаева, классическое его произведение «Белеет парус одинокий». Впоследствии Катаев, думая развить сказочный успех первой части, приписал к ней еще три. Сначала четвертую «Волны Черного моря», где герои борются в одесских катакомбах, если что-то живое еще было в этой четвертой части, то после партийной критики он ее переписал начисто и убил последние ростки чего-то человеческого и симпатичного, и в результате «За власть Советов», они же «Катакомбы», стали самым неудачным его произведением. Потом он написал «Хуторок в степи» — прямое продолжение «Паруса», где Петя и Гаврик уже подростки, а последним, уже в шестидесятые годы, — «Зимний ветер» — воспоминания об Одессе 1918 года, в которой из-за бесчисленных умолчаний опять-таки получился волшебный синтез настоящей любимой им Одессы и чудовищной советской фальшивки. Поэтому «Белеет парус» остается самым удачным сочинением из всей тетралогии. В Одессе стоит памятник Пете и Гаврику, это, наверное, самый большой катаевский литературный успех на родине.
Конечно, впоследствии блистательная поздняя проза Катаева, иногда скандальная, как «Алмазный мой венец», иногда пронзительно яркая и изобразительно беспрецедентно точная, как «Волшебный рог Оберона», она немножко заслонила Катаева тридцатых годов. Но тем не менее, для советского читателя 1936 года «Белеет парус» был каким-то глотком черноморской свежести, каким-то удивительным подарком судьбы.
Надо сказать, что Катаев вообще с этой повестью входит в зрелость, он обзавелся наконец постоянной семьей. После не слишком удачного первого брака, он очень удачно и счастливо женился на совсем молоденькой Эстер Катаевой, которой и посвящена эта повесть. Эстер мне в интервью рассказывала, 60 лет спустя, как Катаев читал ей каждую новую главу «Паруса», и как она восхищалась этой вещью. Надо, кстати, сказать, что она вызвала и восхищение Бунина. Бунину, катаевскому учителю по Одессе, не очень-то нравились его сочинения двадцатых годов, «Время вперед» он вообще не прочитал. А вот «Белеет парус» он встретил восторженно, покрыл восклицательными знаками на полях и передал Катаеву «Жизнь Арсеньева» от учителя через друзей с очень лестной надписью.
То есть это, наверное, единственный случай, когда Катаеву удалось в советское время, да еще и при Сталине, протащить каким-то образом в печать, реализовать самые ценные стороны своего дарования. Во-первых, это несравненный пластический дар. Катаев гениальный описатель. Он всю жизнь завидовал Набокову, говорил «как жаждет душа моя повторения этого феномена», но на самом деле этот феномен вполне удавался и ему. Некоторые описания из «Паруса», например, бычки на Привозе, или поразительная совершенно вода-фиалка, о которой мечтали все читатели, или последний день в экономии, когда с началом осени Бачей уезжают в Одессу, и Петя смотрит, когда ныряет с открытыми глазами, последний раз смотрит на чудеса подводного мира, перед отъездом в город. Это все врезается в память мгновенно. Эта повесть написана с таким восторженным аппетитом к жизни, с такой памятью на мельчайшие детали, с таким мастерством в передаче запахов, оттенков, просто воздуха самого одесского, потому что Одесса действительно состоит из совершенно особенных примет. Это, пожалуй, пример самой гибкой, самой пластичной, самой точной прозы во все тридцатые годы.
Обратим внимание на то, что советская литература, вообще-то, с пейзажами у нее не очень обстоит хорошо дело. Там, как в классической пародии, пели птицы, шумели деревья, а в подвале в это время шел Третий съезд РСДРП. То есть действительно, изображение действительности пресловутой в ее революционном развитии совершенно не позволяла полюбоваться как следует женским лицом, одеждой, пейзажем. А вот Катаев умудрился написать повесть, которая полна детских примет счастья. Последняя такая счастливая вещь — это, наверное, «Детство Никиты» Алексея Толстого, написанное за 14 лет до того.
Вторая, удивительная совершенно особенность катаевского творчества — он, начиная с детских лет, когда он с таким жадным вниманием читал похождения Пинкертона или Холмса, он вообще любит сильный авантюрный сюжет. Поздняя его проза в достаточной степени бессюжетна, разбита, но даже в «Траве забвения» есть замечательное, яркое и сильное, повествование о Клавдии Зарембе, девушке из совпартшколы, которая сдает чекистам своего друга, белого офицера, и этот сюжет запоминается лучше всего остального. Точно так же и «Уже написан Вертер», самое знаменитая поздняя повесть Катаева, это тоже повесть с ярким и сильным сюжетом. Катаев замечательный фабулист, замечательный строитель динамичных фабул, он очень любит погони, поиски, приключения. Кстати, примыкающая к тетралогии повесть «Электрическая машина», которую Катаев написал во время войны, чтобы отвлечься от ее ужасов, она тоже сюжетная и тоже крайне динамичная. Он вообще хороший рассказчик.
И поэтому он сумел придумать для «Белеет парус» такой романтический, авантюрный, исторический сюжет. Конечно, идеологически очень выверенный, потому что там матроса Жукова, матроса с «Потемкина», прячут на протяжении всей повести, и выхаживает его дедушка Гаврика, Гаврика Черноиваненко. И дедушка, замечательный одесский рыбак, он там представитель простого трудового народа, носитель его мудрости и стойкости. Но невзирая на всю ходульность дедушки, и такую же ходульность матроса, вся эта фабула со шпиком, который матроса преследует, с прятками, со всей динамикой восстания 1905 года на «Очакове», которое тоже там присутствует фоном, все это создает в повести очень напряженную, очень динамичную картинку. «Очаков» и «Потемкин», вот эти два главные названия 1905 года, они для молодого Катаева много значили. Я бы погрешил, наверное, против истины, если бы сказал, что вся эта революционная история подверстана к повести на «живую нитку».
Катаев действительно успел послужить и у красных, и у белых. Его путь в революцию был достаточно непрост. Но в общем, приходится признать, что революционная утопия и его, и всех южан — Олешу, Багрицкого — она в какой-то момент захватила. И Катаев искренне был предан советской власти, чего уж там говорить. В «Траве забвения», когда ему, классику, уже все было можно, он достаточно скептично отозвался о выборе Бунина, который «за чечевичную похлебку эмигрантской свободы» продал Родину и революцию. И он никогда не понимал вот этой бунинской ненависти к новизне и бунинской привязанности к прежней России. Да, «Белеет парус» вполне революционное произведение, полное памяти, и довольно светлой памяти, революционных предчувствий. В конце концов, ну что мы будем лгать, вся Одесса, действительно, в 1905 году сочувствовала «Очакову» и «Потемкину». Сколько бы мы не видели потом трагических свидетельств о русской революции 1917 года, о том, как ужасна была в Одессе гражданская война, о том, как через город прокатывались то русские, то интервенты, тем не менее, как бы мы не относились к этому всему, мы должны признать, что революционная сторона «Паруса», она, в общем, искренняя, светлая и ничуть не натужная.
Потому что матрос этот, Жуков, достаточно обаятельный герой, при всей своей правильности, да и, в общем, для детей, как это ни странно звучит для сегодняшней литературы, для детей как-то естественно желание прятать преследуемых. Ну посмотрите, сколько этого в литературе. У Грина, например, «Сто верст по реке», когда две девушки прячут беглого каторжника. Сколько этого у Бруштейн, в «Дорога уходят вдаль», когда тоже гимназисты помогают подпольщикам. Ну естественно для ребенка помогать тому, кого все преследуют. Не важно тут, революционный он матрос, контрреволюционный, если за ним гонится шпик, естественно прятать его от шпика. Вот то, что Петя и Гаврик прячут этого Жукова, романтического такого Робин Гуда революции, это очень естественно вписывается в ткань повести.
Третий непременный аспект — Катаев вообще большой мастер изображения подростковой любви. Самая удачная его книга на эту тему, я думаю, это «Юношеский роман Саши Пчелкина, рассказанный им самим», Пчелкин – это постоянный псевдоним Катаева в его поздней прозе. «Юношеский роман» это история его армейской службы в 1914 году и переписки с тогдашней его лиловоглазой любовью. Катаев всегда вспоминает о своей первой любви, гимназистке Наде Заря-Заряницкой, которая, кстати, гибнет, естественно, в «Вертере», расстрелянная в качестве заложницы. Но у Катаева вообще дар изображения подростковой страсти, подросткового чувства. Зрелая любовь, она не так ему удается. Почему? Наверное, потому, что вообще он силен во всем, что касается подростковой памяти, свежей, острой. Вот он любит, когда все в первый раз, это свежесть и острота впечатлений.
Он помнит свой первый Париж, а не свой Париж шестидесятых, он помнит первую свою Одессу, Одессу до 1918 года, а поздняя Одесса, Одесса тридцатых-сороковых годов, оставляет его, в общем, равнодушным. Он человек, влюбленный в собственное детство, потому что главная катаевская тема, как и бунинская, кстати, это быстротечность времени, бесследное исчезновение всего. Помните, как замечательно было в «Святом колодце»: «14.30. На «Маяке» легкая музыка. Неужели всему конец?». Вот этот стык воспоминаний радийного объявления и страшных мыслей о смерти, в этом весь Катаев. Отсюда такая невероятная острота, острота всех впечатлений, все происходит в соседстве смерти.
И «Белеет парус», это вещь, пронизанная ностальгической памятью о самом впечатлительном, самом резком возрасте. Поэтому там, естественно, появляется тема любви. И эта девочка Мотя, в которую Петя Бачей влюблен поначалу несколько снисходительно, он просто ею так высокомерно интересуется, эта девочка из простых, а он, как-никак, все-таки дворянский учительский сын. И разговаривает он с ней пренебрежительно, хрипло, как ему кажется, должен юноша разговаривать с девочкой, а Мотя, наоборот, говорит неестественно тонким голосом, «Мальчик, хочете, я вам покажу русско-японские картины?». Но вот это все упоение первым чувством, в главе «Любовь» оно выражено, конечно, с невероятной силой. Ну, кто из нас не был влюблен в 10-12 лет? И надо вам сказать, что по сравнению даже со всеми эротическими переживаниями тинейджерства, вот эта первая, вполне еще безгрешная любовь, с полным обожествлением объекта, она была такой острой, жгучей и сильной, что мало что можно из наших воспоминаний поставить рядом с этим. И конечно, «Белеет парус» и этой стороны подростковой жизни коснулся.
Почему эта вещь имела такой оглушительный успех? Первая причина, конечно, то, что она увлекательна, ярко написана, это очень хороший язык. Это великолепная классическая школа, южно-русская школа, которая дала действительно и Олешу, которая дала и Гехта, и Бондарина, и Ильфа с Петровым, первоклассных прозаиков двадцатых-тридцатых годов. Это был свежий черноморский ветер, который подул в затхлую пресную стихию русской прозы. С одной стороны, пришли замечательные дальневосточные, сибирские авторы во главе со Всеволодом Ивановым, а с другой, вот эти одесситы, которые свою черноморскую соль принесли в пресное болото русской жизни.
Конечно, гигантский десант, который вслед за Катаевым приехал, во главе с его братом Евгением Катаевым, более известным как Евгений Петров, во главе с Багрицким, Зинаидой Шишовой и прочими, это, конечно, чрезвычайно мощная инъекция жизнелюбия. Но проблема в том, что полюбили-то эту вещь не только за черноморскую яркость и не только за ее одесское веселье. Помните, как там мадам Стороженко торгуется на Привозе за бычков, которые ей Гаврик приносит, и так далее. Это не главная причина.
Главная причина та, что среди вымороченной и совершенно дикой реальности тридцатых годов вдруг повеяло какой-то нормой, понимаете. Ведь детство – это здоровье, об этом Пастернак замечательно сказал: «О детство, ковш душевной глуби». Вот этой душевной простотой и здоровьем, этой нормой повеяло на людей тридцатых годов. Что такое тридцатые годы? Это либо истерическое созидание, патологическое, тот же Катаев весело написал «Время, вперед», надо сказать, довольно резкое произведение. Это, с другой стороны, уже мания преследования, уже первая волна террора в 1934 году прокатилась, уже страх стал главной эмоцией. И вдруг среди этого расцвела такая счастливая вещь, такой действительно остров счастья.
Поэтому Катаев действительно, немедленно, в одночасье, сделался самым популярным детским и молодежным писателем. Потом он написал детскую повесть «Сын полка», потом абсолютно подростковую «Поездку к морю», как он везет малолетних своих детей в Одессу. Все начало постепенно в прозе Катаева несколько инфантилизироваться. Почему так вышло? Да кстати говоря, и большинство его рассказов сороковых годов, исключая самые страшные, об одесской оккупации, они тоже очень инфантильны, очень детские. Почему так произошло? А он понял, где можно отсидеться.
Вот детская литература, это была та ниша, в которой спасались обэриуты, между прочим, Введенский, Хармс, Заболоцкий. Это была ниша, куда пытался укрыться Мандельштам, хотя у него детские тексты не получались совсем. Это, конечно, спасение Гайдара, хотя Гайдар по природе своей взрослый писатель, начинал он с абсолютно взрослых произведений. Но он понял, что сейчас о серьезном можно говорить только с детьми, так появилась «Судьба барабанщика», единственная, полная умолчаний, косвенных и прямых, но все-таки повесть о терроре, написанная в 1938 году, и невзирая на все препоны, дважды остановленная в печати, но напечатанная. То есть детская литература становится каким-то таким вторым фронтом, если угодно, какой-то запасной, засадным полком, где можно в случае чего функционировать, обходя большую часть традиционных запретов.
Конечно, «Белеет парус одинокий» это повесть не о революции, и не о возмужании, и не о том, как гласила советская аннотация, не о том, как «мальчик сталкивается с непростой социальной реальностью десятых годов». Конечно, она не об этом. Она о том, каким прекрасным, сложным, разным городом была Одесса. О том, какой богатой, разнообразной, полной удивительно сложных и прекрасных вещей была Россия в канун катастрофических событий. Эта катастрофа всполохами, отблесками уже присутствует в повести. И тем разительнее сцены мирного счастья, сцены купания, сцены выхода в море на шаланде. И вот эти брызги, этот ветер, эта свежесть, это ощущение юности, это и есть, пожалуй, самое ценное. Да, катастрофа уже бродит рядом, но жизнь в последний миг перед этой катастрофой расцветает ярко, как никогда. Вот это и обеспечило катаевскому «Парусу» бессмертие, и даже сейчас, когда дети очень неохотно читают советскую прозу. Они с наслаждением читают эту вещь, может быть, потому, что сполохи катастрофы бродят и по нашим временам.
Что касается того, легко ли эта вещь была напечатана. А Катаев вообще, уникальный автор. Он с цензурой не сталкивался никогда. У него не было вещей, лежащих в столе. После нескольких ничтожных правок был напечатан абсолютно авангардный «Святой колодец». Но Катаев-то ведь не дурак был, он впервые свою мовизскую технику, свою новую, такими розановскими абзацами, строфическую прозу опробовал не на чем-нибудь, а на повести про Ленина «Маленькая железная дверь в стене». После этой повести, очень, кстати, хорошо написанной, после этой повести о парижском быте Ленина мовизм прохилял, и в этой манере уже можно было писать все, что угодно, хоть «Траву забвения». Единственный раз, когда Катаев столкнулся с цензурой, это «Уже написан Вертер», потому что повесть эту, которую решился напечатать только «Новый мир», ее, действительно, потом очень долго не переиздавали и даже отказались включить в катаевский итоговый десятитомник. Ну, поскольку она была уже напечатана, это никому особо не мешало.
Почему она была напечатана, тоже сам Катаев рассказывал не без юмора. Вообще весь авангардный Катаев напечатан «Новым миром». А почему эта вещь появилась, объяснить очень просто. Журналу надо было спасать репутацию после появления там повестей автобиографических Леонида Ильича Брежнева, которые, в общем, можно было напечатать только в припадке дикой сервильности. Писал их Аграновский, печатал в результате Наровчатов, а как бы в компенсацию за это журналу разрешено было напечатать несколько авангардных вещей, а именно абсолютно авангардный и совершенно по тем временам дико смелый формалистский роман Михаила Анчарова «Самшитовый лес», не менее смелое сенсационное произведение Владимира Орлова «Альтист Данилов», ну и, в-третьих, «Уже написан Вертер», который, как я помню, вызвал абсолютный шок при своем появлении. Но, слава богу, вещь была написана с достаточным количеством формалистических вывертов, чтобы главное, Троцкий, ее антитроцкистская направленность, страшный образ Наума Бесстрашного, в котором узнается Блюмкин, чтобы все это было не замечено массовым читателем. Массовый читатель заметил формалистические выверты, а суть абсолютно прошла мимо его внимания. И в этом смысле Катаев учит нас многому еще и как блистательный конспиролог.
