Самоубийство — это проявление силы или слабости духа?

Меня вообще спрашивать о прозе Лидии Чуковской в достаточной степени бессмысленно и даже опасно, потому что при полном признании её огромного таланта и при большой симпатии к её взглядам и судьбе, я не принимаю главного — не принимаю её позиции Немезиды. «Немезида-Чуковская» называла её Габбе, и называла, наверное, не зря. Потому что для меня Лидия Корнеевна — это образец человека, который готов нести поэта на руках, пока он идёт на Голгофу, но стоит ему ступить шаг в сторону, как тут же она обрушивает на него своё презрение.

Что касается Ахматовой. Ну, Анна Андреевна была не пряник, что там говорить, и с Чуковской она вела себя не очень хорошо. Но есть страшное подозрение. Вот если рядом с вами…

Так, понимаете, эта литература и была во многом его аутотерапией. Там он был силен, в жизни он был слаб. Когда он не мог писать, когда не было этой аутотерапии, это была просто гибель, просто жизненная катастрофа.

Понимаете, почему для писателя творческий кризис — всегда такая болезненная вещь? Вовсе не потому, что он должен всё время писать, графоманить. Это не так. А просто потому, что это его способ лечения. Пока у Маяковского был контакт с лирическим героем, пока у него была способность писать стихи — любые, пусть даже иногда это бывала какая-нибудь, прости Господи, агитка — всё было в порядке. Он умел это заговаривать, как зубную боль. Но как только он почувствовал, что лирический мотор…

У Шкловского была такая теория, многократно подкрепленная и подтвержденная, что существует такое движение маргинальных жанров к центру. Условно говоря, что жанр, который вчера был абсолютно маргинален (например, любовная лирика), неожиданно получит толчок, став одним из самых главных жанров эпохи. Потому что Маяковский сумел одними и теми же приемами писать рекламу и любовную лирику. У меня в книжке это подробно показано.

Движение маргинальных жанров в центр – это главная причина развития репортажей, фэнтези. Жанров не самых умных, но довольно увлекательных. Кстати говоря, вся жизнь Шкловского была выдержана в том же жанре. Начав с очень радикальных, критических статей, он…

Это очень просто. Потому что он был директором Царскосельской гимназии. Вот и все. Он был для него неоспоримым авторитетом не столько в поэзии, сколько в жизни. Он был учителем во всех отношениях. Хотя влияние Анненского на Гумилева, я думаю, было пренебрежимо мало. Сильно было влияние Брюсова и, уж конечно, влияние русской классики, влияние Киплинга, в огромной степени — Бодлера, Малларме. Думаю, что в некотором смысле на него повлиял и Верлен, думаю, что в некотором смысле и французская проза. Но в наибольшей степени думаю, все-таки, Брюсов и Киплинг, от которых он отталкивался и опыт которых он учитывал. А что касается Анненского, то он повлиял на Ахматову. «Кипарисовый ларец», который Гумилев…

Для Стивенсона, думаю, понятие hide (в дословном переводе «повышенный», «подкрученный») было еще для него неактуально. Хотя, возможно, оно появилось тогда же, когда появился опиум в Англии. Дело в том, что опиум не делает человека hide; он уносит человека в сферы более мрачные. Для меня несомненно, что Хайд (хотя он пишется через y) – это скрытое, «спрятанная личность».

Что касается готического произведения. Я всегда исходил из того, что Стивенсон – романтик, романтика и готика, как вы знаете, идут параллельными путями, но не совпадают. Прежде всего потому, что готический герой всегда борец, а романтический – эскапист, жертва. Он пытается укрыться от мира. Но, пожалуй, «Доктор Джекил и…

Это, конечно, не клуб по интересам, и не треп. Хотя она немножко так учит жизни, но не в этом дело. Литература — это все-таки такое зерцало, поднесенное к человеческому духу и к человеческой истории, и на нем виднее закономерности, синхронизации сюжетов прежде всего. Почему вот в русской истории повторяются одни и те же сюжеты на протяжении семи веков — мы изучаем в курсе истории. Такие метасюжеты есть в литературе. Каким образом одни и те же авторы, не сговариваясь, пишут абсолютно непредсказуемы и непреднамеренные совпадения Лаэрта и Офелии, Валентина и Гретхен. Почему одни и те же архетипы литературы XX века воспроизводится Набоковым, Шолоховым и Пастернаком, которые уж явно не сговаривались?…

Нет, Драко Малфой — это, все-таки, понимаете, такой слизеринец, который почуял волю, который почуял, что пришло его время. Это та проблема, о которой я много говорил, к сожалению: дети элиты — это важный резерв прогресса, потому что у этих детей, как у Маленькой разбойницы, во-первых, силен момент рефлексии, какой-то совести. Малфой же — хотя он скотина, и я его терпеть не могу — все-таки сознает свою неправоту. Его что-то такое гложет. Ну и во-вторых, понимаете, у слизиренцев повышенное чувство собственного достоинства, поэтому их не так легко смешать с грязью. Они сопротивляются попыткам их унижения. Унижение — это главное, что происходит сегодня с любым нонконформистом. Его пытаются…

Это вопрос, который требует фундаментального ответа, не меньше монографии. Но если говорить совсем честно, то он замолчал, потому что все сказал. Он замолчал, потому что исчерпался. А потенциал его был не очень велик. Он на самом деле такой анфан террибль, который прекращает быть «терибль», когда прекращает быть «анфан». Есть другая точка зрения, тоже очень распространенная, что роковым для него была Коммуна, он был поэтом Коммуны, и это роднит его с Маяковским.

Наверное, лучшее, что написано о Рембо — это книга «Время убийц» такого Генри Миллера, который больше известен своими «Нексусами», «Лексусами» и «Плексусами» или «Тропиками», а, по большому счету, он был гениальным…