Ну, скандинавская литература в той или иной степени оказала влияние на всю европейскую и, рискну сказать, и на американскую литературу модерна. В первую очередь, Ибсен отдувался за всех, во-вторую, Стриндберг. Я сейчас скажу довольно парадоксальную и, конечно, навлекающую на меня всякие громы, вещь, но дело в том, что островная культура или, во всяком случае, культура, близко граничащая с морем, со стихиями, с горами, с лавинами, она по определению очень вот смертоцентрична, как заметил когда-то Гребенщиков: «Японская культура построена вокруг идеи смерти, потому что вся Япония построена на идее предела». Ну, там, куда ни шагнёшь, обязательно или извержение вулкана, или море, она вся зажата вот так. Ну, и Скандинавия тоже, скандинавская культура наряду с японской она самая депрессивная, понимаете, самая безвыходна.
Ну, «Бранд» ибсеновский, знаменитая драматическая поэма, которая, пожалуй, лучше всего отражает главные черты литературы модернизма, литературы рубежа веков, сверхчеловечность такая. Всё смертельно, и Бранд гибнет, конечно, успев спросить бога: «В смертный час открой, // Мельче ль праха пред тобой // Веры нашей Квантум Сатис?», и услышав в ответ грохот лавины, из которого раздается: «Он есть Бог творящий» — это очень страшно. Конечно, скандинавская культура — она культура без выхода, я рискну сказать, без катарсиса. Есть какая-то надежда у «Пер Гюнта», но «Пер Гюнт» — единственная более или менее светлая пьеса Ибсена. Всё остальное упирается в драматический эпилог, когда мы мёртвые пробуждаемся. А Стриндберг — это уже вообще какое-то полное безумие, «Соната призраков».
Да, наверное, оказала. Просто, понимаете, вот в чём штука. Тоже я сейчас скажу вещь, наверное, очень шовинистическую во многих отношениях. Андреев гораздо талантливее большинства скандинавских литераторов. Уж Стриндберга точно талантливее. Поэтому когда он утверждает свою безвыходность, он утверждает её с такой страстью, с такой избыточностью, что это превращается почти, ну, в праздник, в пир человеческого духа. Вот обратите внимание, когда вы смотрите пьесы Андреева, не рассказы читаете, а именно пьесы смотрите, ну, такие вещи, как, скажем, «Чёрные маски» или как «Екатерину Ивановну», уж совсем реалистическую, или как «Дни нашей жизни», вот есть смешанные чувства. С одной стороны, конечно, раздражение от этой страшной безысходности, а с другой, вы понимаете, что ей противопоставлен сам по себе огромный живой человеческий талант. Не может быть всё так плохо, если человек так хорошо умеет что-то делать. А Андреев очень профессиональный человек. Это, кстати, в драматургии гораздо виднее, чем в прозе, потому что он ритм происходящего, его музыку чувствует безупречно, его одно удовольствие ставить на сцене.
И вот здесь я чувствую, кстати, ну, вспомните, как недавно, когда в «Модерне», в театре «Модернъ» поставили «Екатерину Ивановну», как на неё ломились просто, как было не попасть. И это, действительно, очень классная пьеса. Понимаете, поставить себе такую драматическую задачу. Главный герой подозревает жену, и она из-за его подозрений, только из-за них, постепенно становится тем, что он в ней подозревает. Гениальная история, такая гумбертианская немножко, очень красивая. Вот Андреев самим своим талантом отчасти собственному мировоззрению противостоит. Поэтому, конечно, скандинавы на него влияли, но он лучше скандинавов.
Вот это я рискну сказать, хотя «Екатерина Ивановна» — это не что иное как ибсеновская «Нора», но просто она переписана широким русским человеком. Там, начинается как гениально, начинается с того, что выстрел раздаётся на сцене, это он стреляет в неё, и дальше это великолепное трагикомическое первое действие: он буфет прострелил, и все рыдают, классно, конечно.
