Нравится ли вам исследование творчества обэриутов, которое провела Анна Герасимова?

Введенского я считаю огромным поэтом. Вот Михаил Мейлах – главный, вероятно, знаток и публикатор Введенского (наряду с Герасимовой). ОБЭРИУ – последний всплеск Серебряного века, последнее великое литературное течение русского модерна, уже несущее, конечно, определенные черты вырождения и самопародии. Но все равно оно гениальное.

Роскина о Заболоцком оставила гениальные мемуары именно как о поэте. Поэт Заболоцкий гениальный (думаю, это бесспорно). Введенский не уступает ему, Хармс, я думаю, тоже. Олейников, хотя он меньше успел сделать, тоже замечательное литературное явление.

Конечно, ОБЭРИУ – самые прямые наследники и ученики Хлебникова, но не только. Искусство…

Видите ли, конечно, это совершенно разные явления. Онегин действительно враг Пушкина, действительно «уж не пародия ли он?». Свистонов — это автопортрет в огромной степени. А он и не может быть, так сказать, мёртвеньким, потому что Свистонов, как вы помните, целиком перешёл своё произведение, он в нём растворился — как по замыслу Дэвида Фостера Уоллеса герой по имени Дэвид Фостер Уоллес переходит в свою налоговую контору и растворяется в её безднах. Свистонов действительно мёртвенький, потому что он триггер такой, курок, благодаря которому крутятся действия. Он собирает их всех, он описывает их всех. Он — человек-функция, писатель. А у триггера такого, у курка, у крючка — у него не может быть…

Нет. Если вы прочли «Град обреченный» и он, понятное дело, кажется книгой, вобравшей все влияния. Это очень влиятельная проза и сквозь эту оптику смотришь. Я абсолютно уверен, что Стругацкие если и читали Вагинова, то он не был для них актуален. И Борис Натанович, отвечая на вопросы, никогда не называл его в числе своих любимцев или любимцев брата. Ленинград, конечно, образ Ленинграда, в том числе блокадного, повлиял на «Град обреченный». Полуразрушенный город. Ведь «Град обреченный» — это город, на котором лежит отпечаток нескольких, сменивших друг друга культур. Он строился несколькими поколениями и оставил на себе отпечатки множества земных мод — и красные здания, и город статуй, и вот это…

Обэриуты — это прямое продолжение Хлебникова и тоже… Понимаете, об обэриутах довольно много написано. Написано Аней Герасимовой, Умкой, которую я, кстати, поздравляю с блистательной книгой переводов из Венцловы, «Metelinga», только что вышедшей. Лучших поэтических переводов я не читал за последнее время просто! Мало того что она великолепный оригинальный поэт и бард, и мало того что она замечательный исследователь обэриутов… Я впервые столкнулся с Умкой-переводчицей. Найдите эту книгу. Это к вопросу о Венцлове и о лучших современных переводчиках.

И у Герасимовой есть замечательные исследования о смешном в поэтике обэриутов, и у Лекманова они есть, и у Лощилова. Да многие писали, в…

Это очень интересный человек, вообще один из любимых моих авторов. Мы тут, кстати, с Вадимом Эрлихманом, главредом серии «ЖЗЛ», думали, кто лучший писатель 20-х годов. По обыкновению затеяли мы жестокий спор и неожиданно пришли к выводу, что «Козлиная песнь» — это роман, который мы помним практически по главам, на цитаты можем разобрать. Почему на нас так подействовала эта книга удивительная и ни на что не похожая? Наверное, потому, что в ней есть (я пытался в Альтергейме в «Орфографии» как-то его изобразить) сочетание уязвимости и цинизма, сентиментальности и стойкости. Представьте себе Вагинова-красноармейца — знатока языков, культур, обэриута в сущности, попавшего в Красную армию. Как он…

Нет, конечно, никакого сальеризма, мне кажется, в мемуарах Мариенгофа нет. Мариенгоф — человек гораздо меньшего таланта, хотя «Циник» — выдающийся роман. Я боюсь, беда его была в том, что его таланту просто не дано было развиться, потому что «Циники» написаны в почти отсутствующей в России традиции гротескного, я бы даже сказал — бурлескного романа. Героиня, которая застрелилась и продолжает смертельно раненная есть вишню в шоколаде — действительно такой романтический цинизм. Ольга эта прекрасная. Ни одна экранизация, даже ни одна театральная версия (хотя фильм Дмитрия Месхиева неплох, конечно) не передаёт этого ажурного стиля, в котором так замечательно сочетаются рудименты Серебряного…

Ну вы как-то очень тоже по-женски и даже, я бы сказал, по-феминистски понимаете этот момент. Страх перед любовью — это не страх превращения в зверя (хотя, конечно, момент какого-то возвращения, провала в архаику тут тоже есть). Шварц говорит о синдроме вообще страха перед любовью, о боязни сильных чувств. Вот он говорит: «Как ты смел её не поцеловать?!— помните, говорит художник.— Я же всё для этого сделал: я завалил снегом эту гостиницу, я перекрыл все дороги, я собрал вас вместе — ей некуда было деться. Почему ты её не поцеловал?» Там финальный монолог: «Слава безумцам, которые любят, зная, что этому будет конец». Почти стихи, почти дактиль.

Да,…

Очень много её существует, особенно во Франции. Рекомендую фильм Андрея Кончаловского «Рай», который как раз об этом. Это очень страшная картина, психологически парадоксальная, очень верная. Ну, это о судьбе русской графины в эмиграции. Вымышленная история, хотя много фактографических источников у неё. Вот там об оккупации Франции и подробно, и жестоко. Кроме того, почитайте Эльзу Триоле, почитайте Нину Берберову. Достаточно много об этом написано нашими соотечественниками.

Знаете, вы не первый, кто пришел к этому выводу. К нему же приходил и Белинский, отчасти и Пушкин. Но я думаю, что Чацкий произносит свои монологи не потому, что он демонстрирует себя. А потому что для него естественно верить, как для всякого умного человека, не отягощенного снобизмом, что он может быть услышан, что он может быть понят. Для него естественно, как для истинно умного человека, думать о людях хорошо, а не презирать их. Понимаете, у нас, к сожалению, у очень многих ум отождествляется с язвительностью, с умением сказать гадость о ближнем. Сказать гадость о ближнем не штука, это, как правило, результат дотошного самонаблюдения, долгой самоненависти и экстраполяции. Вот вы знаете о себе…