Кто после Андрея Белого преуспел в синтезе поэзии и прозы?

Ну, «Квартал» не традиционен хотя бы уже потому, что это книга другого жанра — это проживание, а не роман. Вы должны её проживать в процессе её чтения, вы — её главный герой. Вот в этом заключается новаторство. А написана она как раз довольно понятным образом, чтобы вы могли это проживание в мой любимый период — с 15 июля по 15 октября, вот такой ранней осенью,— осуществить. (Может быть, потому, что этот период сейчас соответствует моему самоощущению.) Кстати говоря, спасибо всем, кто присылает трогательные отчёты о прохождении «Квартала», рассказывает о том, как избавился от депрессии, выгодно женился, уехал за границу и нашёл работу. Спасибо, братцы! Я знал, что это действует.

Что касается…

Берггольц, «Дневные звезды», Тургенев, «Стихотворения в прозе», Юрий Казаков, «Северный дневник» или «Осень в дубовых лесах». Хотя я не очень люблю Казакова, но это значимый писатель. «Кубик» Катаева. Вот мне кажется, что поэтическая проза — это именно «Кубик». Причем его последняя треть. Вот история этого маленького Наполеончика. Я помню, как на том же журфаке Евгения Николаевна Гаврилова рассказывала нам об избыточной, даже синтаксически избыточной структуре «Кубика»: диких, многословных, развернутых на многие абзацы фразах… Да, пожалуй, это несколько избыточно, но все-таки «Кубик» — это настоящая поэтическая проза. Вот «Трава забвения» — это ещё повесть, а вот «Кубик» — это уже…

Дело в том, что Достоевский никакого Петербурга не придумывал. Достоевский описал Лондон Диккенса.

Если вы бывали в Петербурге (возможно — наверное, вас заносила туда судьба), вы могли обратить внимание на то, что это город светлый, ровный, прозрачной, очень дружелюбный к туристу. Один из самых красивых городов мира. А то, что описывает Достоевский — это Лондон, как он его вычитал у Диккенса.

Конечно, на Петроградской стороне есть мрачные и зловонные окраины. Они и сейчас есть, и тогда были. Но тем не менее, Сенная — район, где жил Раскольников — это всё-таки центр Петербурга. Я понимаю, что каморка Раскольникова похожа на гроб. Но каморками, переулками и подворотнями этот…

О нем надо читать цикл лекций, гигантский цикл, потому что Андрей Белый — это просто великий писатель, чего там говорить, великий мастер. Гениальный прозаик, довольно интересный поэт. Мне кажется, что Андрей Белый поразителен своей — не зря Богомолов нам всегда объяснял в качестве главного критерия писательского дарования — изобразительной силой. У него мемуары очень субъективны, он многое наврал и напутал («Напутал и уснул», как сказано у Мандельштама о нем). Но блистательный, конечно, портрет Розанова там, потрясающий; портрет Блока там потрясающий, Эллис.

Да все у него там, понимаете, о ком бы он ни писал, все живые. «Москву под ударом» даже такие знатоки, как Жолковский, считают…

Да очень много нового, это принципиально новые подходы. Я думаю, что как «Мудрость Пушкина» Гершензона была, по верному замечанию Жолковского, первой книгой о пушкинских инвариантах, так и «Мастерство Гоголя» — первая структуралистская книга о Гоголе. Во многих отношениях это книга, предвосхитившая работу Синявского «В тени Гоголя», вполне структуралистскую тоже, формалистскую в лучшем смысле слова. И во многом, конечно, Белый опирается на опыт младоформалистов, на опыт Эйхенбаума, скажем. Мне кажется, что это была попытка такого грандиозного прорыва, понимания, как у Гоголя сделан пейзаж, персонаж.

Белый же был замечательным филологом. Он пишет очень сложным языком, и у него…

Ну конечно, новаторская — в том смысле (читайте Эткинда), что Пильняк размывает традиционный нарратив, традиционное повествование. В каком смысле размывает? В том смысле, что героя больше нет, а есть только масса, которая перед нами движется. Равным образом размыт этот нарратив, например, в романах Иванова Всеволода «Кремль» и «У». Равным образом он размывается у Артёма Весёлого в «России, кровью умытой». Перестают действовать герои, понимаете, и начинает действовать масса.

С чем это связано? С тем, что наступил век масс, с тем, что революция — это вообще такое дело коллективное. И у Пильняка, обратите внимание, ведь там же нет героев, там есть хронологические рамки, есть предельно…

Трудно сказать. Я никогда не задавался этим вопросом. Совершенно точно, что это не преодоление петровского мифа. Скажем иначе: это ни то, ни другое, а это попытка синтеза. Ведь неслучайно этот роман — вторая часть трилогии «Восток или Запад», третья часть которой оказалась не дописана. Первая часть — «Серебряный голубь» — такой апофеоз Востока, иррациональных верований, сектантства. А «Петербург» — это конфликт Востока и Запада, где Аблеухов с его татарскими корнями и с его татарским представлением о государственности сталкивается с представлением европейским. Там же отец — европеец, а сын — азиат. Вот такое страшное противопоставление: Николай Аполлонович противостоит Аполлону…

Я с этим согласен. Очень высоко ценю эту вещь, я люблю эту повесть. Я считаю Ремизова гениальным русским писателем. Это одно из самых мрачных, самых сильных, самых стилистически цельных произведений русской литературы. У Ремизова вообще мне всё нравится: и «Кукха: Розановы письма», и безумно мне нравится у него… Да на одно объяснение того, что такое «кукха», могла бы уйти вся программа (вот эта звёздная влага жизни, звёздная сперма, влажность). Безумно нравится мне и «Подстриженными глазами», и «Взвихрённая Русь». Меньше нравятся «Пруд», «Часы» и вообще его ранняя беллетристика. «Крестовые сёстры» — книга, на которой он переломился, книга, с которой он начался. Вот Глотов и Маракулин —…

Я не думаю, что они у него заимствуют. Мне кажется, что они вообще о нём не знают. Не всех расстреляли писателей, пишущих в таком стиле. Просто действительно Пильняк — наиболее влиятельная фигура в русской литературе 20-х годов, в прозе. Влиятельная потому, что вообще в 20-е годы пришло такое торжество второго сорта. Не потому, что Пильняк — уж такой принципиально второсортный писатель. Нет. Потому что Пильняк — это такая довольно бледная копия Андрея Белого с его завиральными повествовательными идеями, с его энергией повествовательной, с его приёмами. Белый был гением, но почти нечитабелен. Пильняк гораздо проще для усвоения. Он действительно ученик Белого, тяжёлая ладонь Бугаева всё время…

Ну там одна пьеса, насколько я знаю. И, по-моему, это не последние годы. Тема декабристов и вообще, тема Пушкина и его контактов с Николаем очень занимал людей либо начала 30-х, когда они оправдывали себя примером пушкинских «Стансов», как Пастернак, как Тынянов, и людей конца 60-х годов, когда, говоря словами того же Тынянова, «время вдруг переломилось». Хуциев с его сценарием о Пушкине (8-го числа будем представлять на книжной ярмарке его), Шпаликов с пьесой о декабристах, Окуджава с пьесой «Глоток свободы» и с романом. Кстати говоря, пьеса, на мой взгляд, недооценена, и она в тогдашней постановке в Ленинградском детском театре была шедевром безусловным. Я не был там, а вот Елена Ефимова, наш…