Положение «Петербурга» в русской литературе, как и положение Петербурга в русской географии, оно довольно-таки двойственно. Все признают, что он велик, но как-то непонятно, то ли он есть, то ли его нет. Это какая-то такая мистическая сущность. Набоков называл «Петербург» вторым по значению романом в мировой литературе ХХ века после «Улисса», но при этом утверждал, правильно утверждал, что «Петербург» многому научил Джойса. И уж во всяком случае был раньше. Раньше на 9 лет. Фуко, Делез, большинство французских философов новой формации считали «Петербург» великим романом, азбукой мирового модернизма.
Павел Антокольский, который, когда ему выпало писать предисловие к переизданию спустя многие годы, говорил, что «Петербург» был почти Библией для молодежи 1914 года. Хотя не совсем понятно, что она там понимала. Как бы то ни было, титул великого романа у «Петербурга» есть с самого начала. А вот перечислить людей, которые «Петербург» в наше время вдумчиво, и понимают, и могут пересказать его сюжет, думаю, можно по пальцам. Но как бы то ни было, Белый сам очень усложнил ознакомление с романом. Он сделал его вторую редакцию. Первая редакция «Петербурга», вот та, которая издана в серии «Литпамятники» не так давно, она еще сравнительно читабельна, сравнительно понятна. Когда он в 1922 году переписывал и примерно на треть сокращал книгу, он выбросил из нее почти все, что делало ее понятной. И усилил в ней поэтическую такую ритмическую структуру. Если первый «Петербург» это все-таки еще проза, а если там появляются стихи, то с преобладанием анапеста, то второй «Петербург» — это уже почти сплошь ритмизованная проза, и преобладает в ней амфибрахий. Есть целая теория о том, что смена анапеста на амфибрахий означала перелом в мировоззрении Белого, но но я в это особо погружаться не буду.
Маршак замечательно сказал, что ритмическая проза Андрея Белого почти так же утомительна, как хождение по шпалам. Может быть, это верно, действительно читать «Петербург» не самое легкое занятие, но прочитать его надо. Скажу почему. Во-первых, Андрея Белого читают не ради сюжета и не ради морали. Андрей Белый — это удивительная яркость и концентрация. Он пишет действительно прозу, которая поразительно плотна, жива, почти осязаема, вы видите все, о чем он говорит. Можно там какие угодно громоздить негативные отзывы о его трехтомной автобиографии меж двух революций, можно говорить и то, что там много конформизма, и то, что он оболгал друзей, и то, что он сделал шаг назад от собственной юности. Но что бы мы ни говорили, всех героев у Белого видно. Описывает он Розанова, видно Розанова, описывает Блока, видно Блока, не важно справедлив он к нему, не справедлив, пластическая изобразительность, пластическая мощь этой прозы такова, что все живые. Точно так же живые у него пейзажи, живые диалоги, плотность, густота невероятная. Конечно, вы попадаете в кошмар, конечно, «Петербург» — это страшный сон, приснившийся Андрею Белому. Но в конце концов и весь Петербург-город — это страшный сон, приснившийся Петру Первому, прекрасный и страшный сон, который то гибнет от наводнений, то поглощается туманом, то сияет летним днем. Абсолютно умозрительный город. И такой же умозрительный роман. Это кошмар, в котором Белый избывает две свои главные драмы: драму эзоповского такого отношения, то есть простите, драму эдиповского отношения к отцу, эзоповская там тоже есть, конечно, на счет русской государственности там все сказано очень прозрачно, и очень при этом не в лоб.
Но эдиповская драма относительно отца, и, конечно, драма несчастной любви, которую он в это время переживает, и неоднократно переживал до тех пор, Белый вообще считал, что он всегда в любви несчастен. Была драматическая история с Ниной Петровской, которая предпочла Брюсова, была драматическая история с Любовью Дмитриевной Менделеевой, которая в конце концов предпочла остаться с Блоком, была трагическая история с Асей Тургеневой, красавицей, главной московской и питерской красавицей, женой Белого, которая в конце концов выбрала Штайнера. Все время выбирали не его. Поэтому история Николая Павловича Аблеухова с Софьей Лихутиной, это, конечно, и воспоминания, и предвидение всех его любовных неудач. Но при все при этом «Петербург» — это роман с сюжетом, как ни странно это покажется. Школьники вполне могут его пересказать, во всяком случае студенты, которые у меня экзамены сдают, им приходится это делать. Валю я их преимущественно вопросом о том, кто такой Шишнарфне. Вот кто может ответить на этот вопрос, тот читал роман. Шишнарфне — это такой перс, плод воображения одного из героев, конкретно Дудкина, который ему привиделся и который в конце романа исчез, растворившись в нем, в крови у самого героя. Шишнарфне — это такой, как его интерпретирует Александр Эткинд, это такая отсылка к теме скопца из шемаханской линии «Золотого петушка» Пушкина. Я тоже не буду в это углубляться, но важно знать, что Шишнарфне — это перс, и дать на это ответ. Кроме того, хорошо бывает спросить детей, а кто такой Пепп Пеппович Пепп. Никакие отмазки не принимаются, Пепп Пеппович Пепп — это совершенно реальный персонаж, это кошмар из снов маленького Коли Аблеухова, он рисовался ему в виде огромного говорящего шара. Если не валить студентов, а просто попытаться вспомнить, о чем роман, то фабула его предельно проста. Есть Аполлон Аполлонович Аблеухов, сенатор, такой символ русской государственности, с азиатскими корнями, потому что он потомок Аблая, татарина такого, который потом на русской службе сделал блестящую карьеру. Но это носитель именно ценностей европейской столицы, ценностей сановного Петербурга. Сенатор Аблеухов, который управляет бумагами, который, собственно говоря, находится на вершине русской государственной пирамиды. Есть его сынок, Николай Аполлонович Аблеухов, а жена его, Анна Петровна, удрала с каким-то итальянским певцом, и сын остался с ним. Но как раз мы встречаемся с Аполлоном Аполлоновичем, когда жена возвращается, и он не знает, принять ее или нет. А у сынка, которому чуть за двадцать, свои любовные неудачи. Однажды, когда он из-за как раз любовной неудачи пытался спрыгнуть с моста, подошел к нему один из, как мы понимаем, эсеров, хотя эта партия там не названа напрямую, один из террористов, предложил в эту партию вступить, и он с отчаяния вступил. Потому что выбора у него не оставалось, либо в воду, либо в партию. А потом эта партия, боевой организацией которой управляет такой чрезвычайно малосимпатичный человек Липпанченко, в нем узнается Азеф, конечно. Эта партия предлагает ему грандиозную провокацию — взорвать собственного отца. Для того, чтобы он взорвал сенатора, ему вручают сардинницу, тяжелую коробочку с часовым заводом. А если он не взорвет отца, его обещают выдать агентам царской охранки. То есть его ставят перед очень жестким выбором — либо он по приказу партии взрывает папу, либо его сдают, и он навеки канет на каторге. Ну ко всему этому прибавляется личная драма Николая Аполлоновича, он по-прежнему влюблен в Лихутину, а Лихутина презирает его, ненавидит его в общем, и то приближает, то отдаляет его, играет с ним. Добавим сюда еще и лейтмотивы, систему лейтмотивов, с помощью которой этот роман удерживается. Потому что там повествования, как такового, нет, а есть то, что Белый называл «мозговой игрой». Он говорил, что и роман следовало бы назвать «Мозговая игра». Это чередование бредов, кошмаров, возникающих и пропадающих фигур. Главная такая фигура — красное домино, потому что однажды Софья Петровна назвала Николая Аблеухова «красный шут», и теперь вот он на маскараде появляется в красном домино. Это такой символ если не революции, то какой-то опасности, грозного переворота, вообще грозы, накопившейся в воздухе.
Только там по гулким залам –
Там, где пусто и темно –
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.
Вот это вот красное домино, это тот символ революции, который бегает все время по страницам романа и как бы поджигает их. Второй, тоже мрачный, постоянный лейтмотив, это Петр Первый, который овеществляется периодически в романе, является его героем. Является он и Дудкину, рядовому эсеру, который догадывается после этого визита о том, что Липпанченко провокатор, и что надо Липпанченко убить. Он покупает ножницы, и этими ножницами его убивает. Вот эта сцена, когда он верхом сидит на трупе, распоров его вот этими ножницами буквально от пупка до горла, это принадлежит она, наверное, к числу абсолютных шедевров Белого. Хотя и большинство читателей уже к этому моменту решительно не понимает, о чем речь и в чем дело. Что олицетворяет в романе Петр Первый, который проливается в кровь Дудкина, делая его железным? Он олицетворяет волю государственную, вообще олицетворяет волю к действию, ту волю, которая жителями северной столицы к этому времени уже почти утрачена. Что такое Петербург по Белому? Петербург может быть только столицей, и только империи. И если Россия не империя, нет Петербурга. Это имперский город, состоящий из квадратов, параллелепипедов, кубов, из четких перспектив, упирающихся при этом в туманные, бесформенные, зыбкие острова. И больше всего героев романа пугает именно то, что петербургские колеи, петербургские прямые улицы, проспекты уходят в туман и пустоту, уходят в никуда. Будущего нет, и будущее всегда страшит. Кстати говоря, легко понять, кого имел в виду Белый, к кому он отсылался. Мы помним, кстати, огромные уши Аполлона Аполлоновича, которые на лысой голове особенно заметны. Конечно, это новая инкарнация Каренина. Жена от него сбежала, и жену зовут Анна, кроме того, он на службе чувствует какой-то тупик, после того, как сбежала жена. Он умозрительный человек, человек, который живет не живой жизнью, а представлениями, циркулярами. Это, в некотором смысле, попытка как-то развить и продолжить всю русскую классику. Там есть прямые отсылки к Достоевскому, к его «Братьям Карамазовым» особенно, есть к Толстому, и особенно к каренинской истории. Но, в сущности, главный конфликт романа и главный конфликт русской литературы и русской жизни, как понимает его Белый, это конфликт между Европой и «азиатчиной».
Вот была Европа, в России построился этот единственный по-настоящему европейский прямолинейный строгий город. А в скором времени его затопит Азия. Не случайно, кстати, Липпанченко хохол, что все время подчеркивается, и провинциал. Петербург затопляет российская «азиатчина», российская провинция, российская окраина. Петербург, как в наводнении некоем, высится единственным островом европейскости среди бушующей вокруг «азиатчины». Это довольно мучительная для Белого тема, и неслучайно роман мыслился ему как вторая часть незаконченной трилогии «Восток-Запад». За Восток или Запад? Первая часть — это «Серебряный голубь». Так вот ужас Петербурга в его обреченности, в том, что этот город, который в 1913 году описывает Белый, за семь лет до окончательного, по сути дела, ну за пять, строго говоря, до окончательной катастрофы Петербурга в 1918 году, — правительство переезжает в Москву, и город оставлен, фактически. Это предчувствие катастрофы носится, носится в воздухе, потому что ясно, что Петербург умозрительная, волевая конструкция, размывается волнами бунта и безумия. И безумие это живет уже во всех героях. Естественный вопрос, который возникает очень часто у людей, прочитавших первые строчки «Петербурга», знаменитое там
«Милостивый государь и милостивая государыня, что есть российская империя наша?». Людей, которые вошли в этот лихорадочный бред Белого, первый вопрос: насколько он вообще нормален. Отвечу — он очень нормален. Вам бы быть всем такими нормальными. Потому что вот когда вышла переписка Белого и Блока, в 1940 году ее впервые полностью издали и частично опубликовали факсимиле, очень интересно посмотреть, письма Блока, это изложенные его изумительно ясным, четким, прекрасным почерком абсолютно безумные расплывчатые идеи. Трудно вообще понять, о чем пишет Блок, большей частью это образы, символы, туманные грезы, какие-то намеки, чистое безумие, изложенное безупречной рукой. А вот письма Белого, написанные этими огромными сумасшедшими буквами, когда-то писала Мариэтта Шагинян, что такими буквами мог писать сумасшедший, ребенок или сумасшедший ребенок, вот эти действительно огромные шатающиеся каракули, а написано все очень дельно, то о гонорарах, то о литературной политике. Блок был, безусловно, трагически раздвоенный и мучительно больной внутри, с виду абсолютно безупречный джентльмен.
Белый, это абсолютный безумец внешне, но в этом безумии четкая система, и он прекрасно знает, с кем и как себя вести. И прозу, вот Блок прозу не мог писать, у него есть гениальные куски прозы, но это небольшие фрагменты. А вот Белый, когда пишет роман, он прекрасно владеет собой, он четко расставляет систему лейтмотивов, повторов, между прочим, у него есть музыкальное образование, он хорошо разбирается в музыке, и до этого он написал цикл из четырех симфоний прозаических, как он называл. Как в симфониях создается ритм? Очень просто, одна и та же фраза повторяется через неравные промежутки, и какой-то ритм, какую-то музыку мы в конце концов слышим. «Петербург» — это уникальный опыт создания прозопоэтической формы, повествования, в котором поэзия и проза сошлись в гармоническом единстве. Я думаю, второй такой опыт, в ХХ веке, удался только Габриелю Гарсиа Маркесу в «Осени патриарха», роман, который, по сути, поэма. Вот, конечно, то, что написал Белый о Петербурге, это читается как грандиозное поэтическое произведение, при этом там есть и фабула, и динамика, и свои лейтмотивно повторяющиеся фразы, типа там «в окно бился куст, куст кипел».
Все это создает сбивчивую, нервную, но очень тщательно простроенную мелодику этого романа. Я уж не говорю о том, что Софья Лихутина один из самых очаровательных, соблазнительных, даже трогательных образов в русской литературе. И муж ее несчастный, Сергей Лихутин, который попытался покончить с собой так неудачно, и обрушился вместе с потолком, пытаясь повеситься, это тоже прелестный образ, по своему трогательный. Белый умеет быть нормальным реалистом, когда хочет того. Конечно, в следующей части, в следующей его трилогии в «Москве»: «Москва», «Москва под ударом», «Маски», «Московский чудак», там собственно уже больше безумия, меньше конкретики, сюжет более вымороченный, намеки темнее, эротическая подоплека недвусмысленнее и ужаснее. Страшный главный герой, злодей Мандро, выжигающий глаз несчастному профессору Коробкину, еще вдобавок сожительствующий с собственной дочерью Лизашей. Ну уж такое исчадие ада, которое могло появиться только в больном уме. Но Белый времен «Петербурга», Белый, которому 32-33 года, еще очень хорошо опять-таки владеет всеми своими силами и расставляет все приоритеты очень грамотно.
Конечно, главное в этом романе, как я уже и говорил, это не тот урок, который мы можем из него вынести, а те ощущения, которые мы можем из него получить. Вот чтобы понять русскую предреволюционную реальность, не надо читать историю, многотомные труды, сводки, газеты, не надо даже смотреть кинохронику. Достаточно прочитать «Петербург», и про 1913 год все становится ясно. И про войну, которая висит в воздухе, и про темные геополитические козни, которые уже окружают империю, и про всеобщую готовность к провокации.
Вот это, кстати, важный вопрос. Почему главный герой прозы о русской революции всегда провокатор? В «Караморе» у Горького, в «Бездне» у Андреева, да везде практически. Везде, где герой так или иначе участвует в революции, он всегда провокатор, и даже у Савинкова (Ропшина) в «Коне бледном» всегда самый интересный для писателя человек — это двойной агент. И поэтому Азеф так популярен, поэтому Алданов посвящает ему огромную работу. Поэтому и Маяковский пишет: «Эту ночь глазами не проломаем, черную, как Азеф». Почему же, собственно, провокатор, в данном случае, Липпанченко, отвратительный, физически безобразный, такой важный, такой принципиальный герой для Белого? Ответ здесь прост. Дело в том, что герои русской революции и ее антигерои, революционеры и охранители, — это ребята достаточно плоские, достаточно примитивные, о них говорить не так интересно. У них нет второго дна. А вот провокатор, он немного бог, он стоит и над теми, и над этими, он ими играет, он наслаждается тем, что держит в своих руках все нити. О провокаторах же, кстати, рассказывает и прелестная совершенно книга Честертона «Человек, который был четвергом», где все семь главных злодеев оказываются провокаторами во главе с Воскресеньем.
То, что главный герой всякой революции — это слуга двух господ, игрок на два фронта, это гениальная догадка Белого. У него это появилось, и это стало главной литературной модой, потому что Липпанченко, с его отвратительной липкой, плотной, как бы такой причмокивающей фамилией, все-таки один из самых живых героев «Петербурга». И надо правду сказать, в русской революции победили-то провокаторы, потому что настоящие революционеры оказались жертвами, а вот те, кто всегда правы, те, кто играет на две стороны, по некоторым данным и Сталин был провокатором, агентом разведки, вот эти выживают всегда. И Белый тонким образом это почувствовал. Как почувствовал он и то, что Николай Аполлонович Аблеухов, автопортретный его герой, протагонист, перестанет увлекаться Кантом и будет читать Сковороду, перестанет увлекаться западной философией и обратится к русской жизни.
Вот, к сожалению, русская жизнь оборвалась 4 года спустя, и дальнейшая эволюция этого героя нам стала непонятна, но одно совершенно ясно — что возвращение к отцу, возвращение к корням представляется ему единственным выходом. Выход ли это на самом деле, сказать очень трудно, но Белый действительно полагал, что в конце концов отец и сын должны обняться, и преемственность должна восстановиться. Возможно ли это, бог весть, но нам даже важен не сам этот вывод. Нам важно ощущение отчаяния при виде разорванной цепи поколений, при виде разверзающейся над Россией катастрофы. В этом смысле, конечно, «Петербург» самый бессмертный из русских романов.
