Что нового открыл Андрей Белый в своей книге «Мастерство Гоголя» о творчестве Гоголя?

Нет, «Серебряный голубь», который я лично считаю вершиной Белого-прозаика или, по крайней мере, последним текстом, где он еще контролирует своих демонов,— так вот, он об ошибочности совсем других идей. Проблема героя там в том, что он хочет сблизиться с народом, а народ хочет его сожрать. И любовь его к прекрасной, страшной, рыжей, грязной, синеглазой жене главного сектанта, столяра,— это любовь скорее умозрительная, теоретическая. Не то чтобы она его чем-то пленила, он просто видит воплощение в ней неких сил. Вообще Дарьяльский — в известном смысле, конечно, автопортрет. Весьма неслучайна его фамилия, связывающая его с Дарьяльским ущельем. Он действительно такое скорее ущелье, бездна,…

Ну, «Квартал» не традиционен хотя бы уже потому, что это книга другого жанра — это проживание, а не роман. Вы должны её проживать в процессе её чтения, вы — её главный герой. Вот в этом заключается новаторство. А написана она как раз довольно понятным образом, чтобы вы могли это проживание в мой любимый период — с 15 июля по 15 октября, вот такой ранней осенью,— осуществить. (Может быть, потому, что этот период сейчас соответствует моему самоощущению.) Кстати говоря, спасибо всем, кто присылает трогательные отчёты о прохождении «Квартала», рассказывает о том, как избавился от депрессии, выгодно женился, уехал за границу и нашёл работу. Спасибо, братцы! Я знал, что это действует.

Что касается…

Берггольц, «Дневные звезды», Тургенев, «Стихотворения в прозе», Юрий Казаков, «Северный дневник» или «Осень в дубовых лесах». Хотя я не очень люблю Казакова, но это значимый писатель. «Кубик» Катаева. Вот мне кажется, что поэтическая проза — это именно «Кубик». Причем его последняя треть. Вот история этого маленького Наполеончика. Я помню, как на том же журфаке Евгения Николаевна Гаврилова рассказывала нам об избыточной, даже синтаксически избыточной структуре «Кубика»: диких, многословных, развернутых на многие абзацы фразах… Да, пожалуй, это несколько избыточно, но все-таки «Кубик» — это настоящая поэтическая проза. Вот «Трава забвения» — это ещё повесть, а вот «Кубик» — это уже…

Дело в том, что Достоевский никакого Петербурга не придумывал. Достоевский описал Лондон Диккенса.

Если вы бывали в Петербурге (возможно — наверное, вас заносила туда судьба), вы могли обратить внимание на то, что это город светлый, ровный, прозрачной, очень дружелюбный к туристу. Один из самых красивых городов мира. А то, что описывает Достоевский — это Лондон, как он его вычитал у Диккенса.

Конечно, на Петроградской стороне есть мрачные и зловонные окраины. Они и сейчас есть, и тогда были. Но тем не менее, Сенная — район, где жил Раскольников — это всё-таки центр Петербурга. Я понимаю, что каморка Раскольникова похожа на гроб. Но каморками, переулками и подворотнями этот…

О нем надо читать цикл лекций, гигантский цикл, потому что Андрей Белый — это просто великий писатель, чего там говорить, великий мастер. Гениальный прозаик, довольно интересный поэт. Мне кажется, что Андрей Белый поразителен своей — не зря Богомолов нам всегда объяснял в качестве главного критерия писательского дарования — изобразительной силой. У него мемуары очень субъективны, он многое наврал и напутал («Напутал и уснул», как сказано у Мандельштама о нем). Но блистательный, конечно, портрет Розанова там, потрясающий; портрет Блока там потрясающий, Эллис.

Да все у него там, понимаете, о ком бы он ни писал, все живые. «Москву под ударом» даже такие знатоки, как Жолковский, считают…

Ну конечно, новаторская — в том смысле (читайте Эткинда), что Пильняк размывает традиционный нарратив, традиционное повествование. В каком смысле размывает? В том смысле, что героя больше нет, а есть только масса, которая перед нами движется. Равным образом размыт этот нарратив, например, в романах Иванова Всеволода «Кремль» и «У». Равным образом он размывается у Артёма Весёлого в «России, кровью умытой». Перестают действовать герои, понимаете, и начинает действовать масса.

С чем это связано? С тем, что наступил век масс, с тем, что революция — это вообще такое дело коллективное. И у Пильняка, обратите внимание, ведь там же нет героев, там есть хронологические рамки, есть предельно…

Трудно сказать. Я никогда не задавался этим вопросом. Совершенно точно, что это не преодоление петровского мифа. Скажем иначе: это ни то, ни другое, а это попытка синтеза. Ведь неслучайно этот роман — вторая часть трилогии «Восток или Запад», третья часть которой оказалась не дописана. Первая часть — «Серебряный голубь» — такой апофеоз Востока, иррациональных верований, сектантства. А «Петербург» — это конфликт Востока и Запада, где Аблеухов с его татарскими корнями и с его татарским представлением о государственности сталкивается с представлением европейским. Там же отец — европеец, а сын — азиат. Вот такое страшное противопоставление: Николай Аполлонович противостоит Аполлону…

Я с этим согласен. Очень высоко ценю эту вещь, я люблю эту повесть. Я считаю Ремизова гениальным русским писателем. Это одно из самых мрачных, самых сильных, самых стилистически цельных произведений русской литературы. У Ремизова вообще мне всё нравится: и «Кукха: Розановы письма», и безумно мне нравится у него… Да на одно объяснение того, что такое «кукха», могла бы уйти вся программа (вот эта звёздная влага жизни, звёздная сперма, влажность). Безумно нравится мне и «Подстриженными глазами», и «Взвихрённая Русь». Меньше нравятся «Пруд», «Часы» и вообще его ранняя беллетристика. «Крестовые сёстры» — книга, на которой он переломился, книга, с которой он начался. Вот Глотов и Маракулин —…

Я не думаю, что они у него заимствуют. Мне кажется, что они вообще о нём не знают. Не всех расстреляли писателей, пишущих в таком стиле. Просто действительно Пильняк — наиболее влиятельная фигура в русской литературе 20-х годов, в прозе. Влиятельная потому, что вообще в 20-е годы пришло такое торжество второго сорта. Не потому, что Пильняк — уж такой принципиально второсортный писатель. Нет. Потому что Пильняк — это такая довольно бледная копия Андрея Белого с его завиральными повествовательными идеями, с его энергией повествовательной, с его приёмами. Белый был гением, но почти нечитабелен. Пильняк гораздо проще для усвоения. Он действительно ученик Белого, тяжёлая ладонь Бугаева всё время…

Паустовского можно было бы назвать, Грина. Ну, Паустовского — в меньшей степени, Грина — в большей. Но если говорить о технической стороне вопроса, то больше всего, конечно, Маркес в «Осени патриарха», мне кажется, потому что это действительно проза той плотности… Если прочитать «Проблемы стихотворного языка» Тынянова, это проблемы стихового ряда, его тесноты. Этого добивается, на мой взгляд, наиболее успешно Маркес и вообще латиноамериканская проза. Астуриас, конечно, да.

Можно было бы назвать, наверное, из позднейших российских… Мне наверняка кто-то подскажет Зульфикарова, но у Зульфикарова так искусственно это всё, такая речь неестественная — хуже, чем у Белого. Немудрёно…