Что вы думаете о поэзии Дмитрия Веневитинова?

Думаю, что некоторый соляризм ему был присущ. Восторга не испытываю, честно говоря, но считаю его очень большим поэтом. Поэтом, безусловно, с потенциями гения, а иногда, думаю, и вполне реализованными потенциями гения. Но ничего не поделаешь — его отзыв «Кто бы мог подумать, что наш Пушкин философ!», да и вообще его отношение к большинству современников меня настораживает.

Впрочем, кто я такой, чтобы раздавать ему моральные оценки? Я Баратынского очень люблю в некоторых проявлениях, а некоторые стихотворения мне, надо сказать, скучны — ничего не поделаешь. А некоторые блистательны.

Вяземский — человек зоркий, но при этом в оценках личности — во всяком случае, в «Старой записной книжке» — часто довольно поверхностный. Дело в том, что как раз при всех разительных внешних несходствах: такая явная холерическая манера Пушкина и его холерическая схватка всего характера и абсолютный сангвиник Дельвиг, чтобы не сказать «флегматик». При этом у них было чрезвычайно глубокое сходство психологической организации. Прежде всего то, что Пушкин называл «пугливое его воображение». Дельвиг и умер, собственно, от испуга: когда на него натопали ногами, с ним случилась горячка, и он, редактор «Литературной газеты», в две недели умер. «Пугливое воображение» есть и Пушкина. Поэт очень…

Знаете, я ещё не был стар, мне трудно судить. Конечно, тут просится цитата из Межирова: «До тридцати поэтом быть почетно, и срам кромешный — после тридцати». Есть разные примеры. Лучшее, что написал Тютчев, написано после сорока. Лучшее, что написал Баратынский — поздние тексты, конечно. Первые, по-моему, довольно стертые. Лучшее, что написал Маршак — вообще все старческое. Лучшие стихи Шефнера, о котором я склоняюсь все-таки поговорить — это шестидесятые и семидесятые годы, и даже восьмидесятые, кстати. Когда я его знал, мне случалось с ним общаться очень коротко, Шефнер, мне кажется, переживал пик своей активности. И лучшие свои вещи написал после пятидесяти, не говоря уж о том, что…

Это довольно распространённая в русской литературе (и в английской тоже, вспомните «Сон» Байрона) традиция изложения кошмарного сна. Это, конечно, предупреждение эсхатологическое. Но дело в том, что Баратынскому вообще очень был присущ эсхатологизм, мрачное мировоззрение (вспомните, «Последнего поэта»). Он вообще поэт уверенный, и уверенный не без основания, что на нём заканчивается традиция. Я думаю, что она даже на Батюшкове закончилась. Он — последний сын гармонии. Дальше начинается дисгармония, дальше начинается распад такой.

Кстати, Тютчев — это уже поэт катастрофы, поэт распада. При том, что его личная жизнь и карьера, и его политические взгляды, они все наводят на мысль…

И вообще, потрясло как-то всех это расследование из «Новой», хотя детская мания самоубийства — это проблема, ещё Достоевским описанная. Достоевский — вообще большой летописец патологии душевной, и в неё глубоко проникал. Эротическая связь самоубийства и такой формирующейся подростковой избыточной сексуальности ещё Тютчевым отмечена. Но люди, видимо, стали забывать о таких физиологически опасных вещах. Кстати говоря, самоубийство Кирилла, которого крестил когда-то Есенин, сына Мариенгофа, было вызвано, я думаю, как раз не какими-то суицидальными увлечениями, опасными и не философскими какими-то закидонами, а просто тем, что от него забеременела девочка, насколько я помню. То есть…

Во-первых, не так уж много. Вообще, «много стихов» для России 30-х годов — это весьма относительное понятие. Много их сейчас, когда в интернете каждый получил слово. А во-вторых, я не думаю, что Лермонтов взлетел к известности тогда. Скандал случился, дознание случилось, а настоящая, конечно, слава пришла только после романа «Герой нашего времени», после 1840 года. Поэзия Лермонтова была оценена, страшно сказать, только в двадцатом веке, когда Георгий Адамович написал: «Для нас, сегодняшних, Лермонтов ближе Пушкина». Не выше, но ближе. Мне кажется, что Лермонтов до такой степени опередил развитие русской поэзии, что только Блок, только символисты как-то начали его…

Я люблю его безумно. Пьесы прежде всего, хотя и теоретическая работа его, вот эта его натурфилософская проза – «Жизнь пчел», – когда это только стало появляться  в советской России (в досоветской такое читали постоянно), меня это поразило, с одной стороны, какой-то наивностью, а с другой – очень тронуло. Я всегда любил такие метафизические объяснения природы. Мне всегда казалось, что эволюция и биология – это вещи духовные, что это господь так устроил. И подход Метерлинка казался мне утешительным. Это совсем не оккультизм…

Я помню, как Тамара Хмельницкая мне пыталась объяснить антропософию. Она же сама была антропософка, она занималась всю жизнь творчеством Белого. Именно…

Нет, не правильно. Я вообще Пришвина очень люблю, в особености дневниковую его прозу, ну и «Кладовую солнца» — само собой. Но я не отношусь к его теоретическим, литературоведческим и вообще внеприродным наблюдениям с достаточной серьёзностью. У него — при всей моей любви к нему — господствует такое мировоззрение несколько зайцевское, несколько шмелёвское; он писатель скорее, конечно, этого ряда и этой категории. Не вполне, мне кажется, он всё-таки понимает мятущуюся, неспокойную и крайне тёмную, крайне запутанную душу Гоголя. Он человек уюта, человек обихода. Действительно, ему и природа — дом родной. И религия его — она такая несколько пантеистическая, скорее языческая, довольно уютная. В…

А все обэриуты? А ранний Заболоцкий? А в огромной степени Вагинов? У него колоссальное количество последователей, и очень симпатичных.

А что касается предшественников, то мы их просто не знаем. Понимаете, Луначарский совершенно справедливо писал, что такие поэты, как Хлебников, могут возвысится и привлечь общее внимание в минуту жизни трудную, на переломе эпохи. А, скажем, если бы Хлебников писал в 70-е годы XIX столетия, он бы где-нибудь в казанской психушке в архиве лежал (добавлю от себя: это тетрадь), и никто бы о ней не знал. Или случайно опубликовали бы лет 200 спустя. Хлебников потому был услышан, что совпал с безумием времени, как это называл Феллини.

Поэтому о…

Только транслятором он и был, поэтому, может быть, он был таким блестящим переводчиком. Вот Блок, кстати говоря, по замечанию того же Заболоцкого, склонности к переводам не имел. Но Жуковский — ну видимо, потому, что все в этом направлении сделал Жуковский. Жуковский гениальный транслятор чужой мысли. Он может быть пацифистом, а может быть автором певца восстания русских воинов. У него от своего голоса только такая вот несколько рабская музыкальность, как это называл Чуковский применительно к Блоку, такая действительно музыка, которая его ведет. Конечно, Жуковский транслятор.

Жуковский гениальный поэт, я не понимаю его принижения. Очень многое в его лирике определило поэзию на…