Евгений Баратынский

Думаю, что некоторый соляризм ему был присущ. Восторга не испытываю, честно говоря, но считаю его очень большим поэтом. Поэтом, безусловно, с потенциями гения, а иногда, думаю, и вполне реализованными потенциями гения. Но ничего не поделаешь — его отзыв «Кто бы мог подумать, что наш Пушкин философ!», да и вообще его отношение к большинству современников меня настораживает.

Впрочем, кто я такой, чтобы раздавать ему моральные оценки? Я Баратынского очень люблю в некоторых проявлениях, а некоторые стихотворения мне, надо сказать, скучны — ничего не поделаешь. А некоторые блистательны.

Ну, видите ли, любомудры – так получилось, что из них Веневитинов был самым ярким и самым талантливым. Но он погиб в 22 или 23 года, он не успел реализоваться никак. Те стихи, которые остались, говорят о принципиально новом типе лирики, лирики интеллектуальной. И он, я думаю, был такой предтечей Баратынского. 

Понимаете, что можно сказать о поэзии Коневского по сохранившимся кускам? Видно, что Коневской был огромный поэт, но за него пришлось реализовываться Брюсову. А Коневской успел наметить какие-то вещи. Также и с Веневитиновым. Он действительно начал, он такая заря русской интеллектуальной лирики. И Тютчев потом из него, и Заболоцкий. Но он написал, я думаю, ничтожно малую…

Знаете, я ещё не был стар, мне трудно судить. Конечно, тут просится цитата из Межирова: «До тридцати поэтом быть почетно, и срам кромешный — после тридцати». Есть разные примеры. Лучшее, что написал Тютчев, написано после сорока. Лучшее, что написал Баратынский — поздние тексты, конечно. Первые, по-моему, довольно стертые. Лучшее, что написал Маршак — вообще все старческое. Лучшие стихи Шефнера, о котором я склоняюсь все-таки поговорить — это шестидесятые и семидесятые годы, и даже восьмидесятые, кстати. Когда я его знал, мне случалось с ним общаться очень коротко, Шефнер, мне кажется, переживал пик своей активности. И лучшие свои вещи написал после пятидесяти, не говоря уж о том, что…

Это довольно распространённая в русской литературе (и в английской тоже, вспомните «Сон» Байрона) традиция изложения кошмарного сна. Это, конечно, предупреждение эсхатологическое. Но дело в том, что Баратынскому вообще очень был присущ эсхатологизм, мрачное мировоззрение (вспомните, «Последнего поэта»). Он вообще поэт уверенный, и уверенный не без основания, что на нём заканчивается традиция. Я думаю, что она даже на Батюшкове закончилась. Он — последний сын гармонии. Дальше начинается дисгармония, дальше начинается распад такой.

Кстати, Тютчев — это уже поэт катастрофы, поэт распада. При том, что его личная жизнь и карьера, и его политические взгляды, они все наводят на мысль…

Она, конечно, существует, но элемент самовнушения в нашей жизни огромен. Я не вижу в этом ничего дурного. Просто так устроен мир, что человек больше верит своим мыслям, чем своим глазам.  Это еще Базаров заключал.

Но я сторонник такой одной штуки, такого психологического хода. Когда-то в Киеве Машка Старожицкая меня познакомила с очень интересным психологом. Она тогда не писала и меня познакомила. И мы говорили, я развивал свою тогдашнюю теорию о том, что психологи занимаются довольно мерзкой штукой: они учат  примиряться с реальностью вместо того, чтобы ее менять. И она сказала вещь, меня поразившую: «Мы, как правило, виним в своих бедах себя. Люди рефлексирующие,…

Для Пушкина, возможно, это было так. Я не знаю, мне очень трудно даже не то что назвать, а вообразить человека, с которым Пушкин мог бы быть по-настоящему близок духовно. Потому что Пушкин – это действительно русский человек на 300 лет вперед, русский человек на вырост. У Пушкина не было равного собеседника, поэтому он старался беседовать с теми, кто готовы был его выслушать. Это Павел Воинович Нащокин – человек очень добрый, но звезд с неба не хватавший. Тем не менее, он был мудрый, причем какой-то покровительной мудростью. Он к Пушкину относился, как ни странно, как к младшему и очень о нем заботился. Вот Нащокин был искренним по-настоящему, но истинным собеседником не был. Был ли таким собеседником…

Да запросто. Кстати говоря, у Татьяны Толстой в рассказе «Сюжет» была довольно интересная версия о старом Пушкине. Есть общая точка зрения, что старый Пушкин пошел бы путем Вяземского и стал бы с годами отъявленным, озлобленным консерватором,— нет, это не так. Дело в том, что Пушкин был менее либералом, чем Вяземский в молодости (Вяземский резко осудил «Клеветникам России») и стал бы меньшим консерватором в старости. Пушкин был умнее Вяземского и талантливее. И к друзьям своим относился трезво, скептически, хотя они и обижались. Пушкину ничто не мешало весьма остро критиковать стихи Вяземского и критиковать пьесу Грибоедова. Не было в этом зависти. Это было товарищеское понимание и довольно…

Вяземский — человек зоркий, но при этом в оценках личности — во всяком случае, в «Старой записной книжке» — часто довольно поверхностный. Дело в том, что как раз при всех разительных внешних несходствах: такая явная холерическая манера Пушкина и его холерическая схватка всего характера и абсолютный сангвиник Дельвиг, чтобы не сказать «флегматик». При этом у них было чрезвычайно глубокое сходство психологической организации. Прежде всего то, что Пушкин называл «пугливое его воображение». Дельвиг и умер, собственно, от испуга: когда на него натопали ногами, с ним случилась горячка, и он, редактор «Литературной газеты», в две недели умер. «Пугливое воображение» есть и Пушкина. Поэт очень…

Послушайте:

С небритой щеки площадей
Стекая ненужной слезой,
Я,
быть может,
последний поэт.

Это же реминисценция из Евгения Баратынского. Это его стихотворение «Последний поэт». Любой поэт считает себя последним, это мощное средство самоподзавода. Как говорил все тот же Борис Стругацкий: «Люди пишут антиутопии не потому, что хотят кого-то предупредить (хотя и это тоже), а потому что это сильный и выгодный сюжет».

Никоим образом. Оно является рефлексией на общую железность мира. «Железный мир так нищенски дрожит»,— сказано ещё в «Концерте на вокзале». Но, простите, ещё у Евгения Баратынского сказано: «Век шествует путём своим железным». Так что тут про железный занавес ничего. Другое дело, что поэтика железа, тема железности в XX веке ( «…карлы в железе живут» вспомните у Николая Клюева) — это важная поэтика железного века, и она, конечно, отчасти предсказательная.