Что вы думаете о феномене советских мультфильмов: вроде как для детей, а на самом деле для подрастающих личностей?

Нет, это, скорее, продолжение Гаршина через Леонида Андреева, это другая линия. Понимаете, Тургенев был благоуханный, гармоничный, душевно здоровый, очень тонкий, но здоровый, а Гаршин — это все-таки патология, причем действительно это человек без кожи. Я вот начитывал книжку Гаршина довольно большую, записывал аудиокнигу, и лекцию по нему читал, лишний раз подумав, что самое глубокая, самая незаживающая травма русской литературы после Пушкина и Лермонтова — это, конечно, Гаршин. Он был гений, но гений абсолютно больной. Вот у него очень интересно как-то была построена тема цветов, которая маниакально волнует и Петрушевскую. С одной стороны, цветок — это символ зла, а с другой, в «Сказке о…

Я больше всего люблю «Бесприданницу», и именно потому, что, во-первых, меня восхищает Кнуров — по-моему, это самый сочный персонаж Островского. Если бы когда-нибудь поставили, с каким бы наслаждением я его играл. Бывали же такие спектакли писательскими силами. А во-вторых, мне нравится пресловутая амбивалентность. Мне нравится, что её можно сократить и так, и сяк, и растак, можно сделать Карандышева героем, можно абсолютно мерзким типом — большой диапазон. Что мне ещё у него нравится? Ну, пожалуйста, мне нравится всё-таки «Не всё коту масленица», она очень смешная.

Меня как-то спрашивали зрители, что про «Талантов и поклонников». Это очень актёрская пьеса — приятно произносить…

Понимаете, какая штука? Норвежская, шведская, в целом скандинавская литература в XX веке переживала примерно то же, что переживала и русская: это было воспроизводство гениальной вспышки на рубеже веков более простыми средствами. Там были действительно выдающиеся поэты и выдающиеся прозаики тоже (в меньшем количестве), но такой вспышки, как Ибсен, Стриндберг, Лагерлеф, ещё несколько имен можно назвать, начиная с Андерсена, если уж на то пошло,— такой вспышки датская, норвежская, шведская литература не переживала. Либо были выдающиеся детские тексты (это в первую очередь Линдгрен и Янссон), либо были замечательные стихи, но по большому счету это было воспроизводство: труба пониже и дым…

Вырыпаев человек гениальный, как мне кажется, он чувствует ритм театра, как никто. Меня единственно смущает его устойчивый интерес к патологии, потому что мне кажется, что патология скучнее нормы, но норма сложнее, о норме сложнее говорить. Мне довольно плоским, но очень талантливым показался фильм «Эйфория», там блистательная музыка, потрясающая совершенно работа обоих актеров. И надо сказать, что то, как Вырыпаев работает с актерами; то, как у него творят лучшие артисты, а он к плохим не обращается,— это, конечно, чудеса.

Мне не понравился фильм «Кислород», потому что я очень люблю пьесу. Пьеса, по-моему, великая, лучшая его пьеса, и она живет только в театре, только на сцене, потому…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. У меня об этом подробная лекция. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним…

«Задумка» применительно к Набокову, конечно,  – это ужасное слово. Набоков очень глубоко укоренен в Серебряном веке, и «Ultima Thule», и «Бледный огонь» – это переписанная «Творимая легенда» Сологуба. Догадка о том, что жизнь проходит в двух мирах. Есть Terra и есть Antiterra. Это и в «Аде» выведено, и это есть и в «Навьих чарах» Сологуба, где Триродов одновременно и дачный сосед, и король маленького островного государства, 

Про симметрию я там не убежден. Хотя симметрия, бабочка, симметричность собственного пути, о котором он так заботился,  – он любил такие симметриады и любил, когда в жизни все симметрично. Это казалось ему еще одним доказательством…

Норштейн бы, я думаю, не стал. Прежде всего потому, что ему это не было бы интересно. Норштейн — художник высокоморальный. И потом, это художник такой патологической требовательности к себе, что он не может «Шинель» закончить. Хотя есть слухи, что заканчивает.

Мне кажется, «Мастер и Маргарита» — это труд такого масштаба, такого объема, что только огромный авторский коллектив мог бы это осуществить. Возможно, под художественным руководством, в том числе, Норштейна. Но ведь они со Шварцманом друзья и единомышленники.

Возможно, это мог бы сделать кто-то из учеников Хитрука. Возможно, это мог бы сделать кто-то из учеников Татарского. Но как мультипликация, как мультипроект, это…

Думаю, что очень сильно. Владимир Маяковский вообще был впечатлительный человек и с колоссальной легкостью подпадал под влияние, как на него, в свое время повлияли Семён Надсон и Николай Некрасов, допустим, как потом на него повлиял Саша Черный — такая генеральная репетиция поэта этого склада, и он Сашу Черного наизусть знал, огромными кусками постоянно цитировал. Я так думаю, что Владимир Маяковский — это скрещенное влияние двух авторов: Саши Черного и Уолта Уитмена. Саша Черный — на уровне тематическом, на уровне презрения к человечеству, а Уолт Уитмен — на уровне формальном. На драматургию его в наибольшей степени повлиял Леонид Андреев, конкретно, я думаю, «Царь голод». Прочтите сначала…

А театральная очень вещь. Она же, понимаете, наследует Леониду Андрееву, а тот наследует Чехову, причем именно треплевской пародийной пьесе: «Люди, львы, орлы и куропатки! И вот вы, пришедшие сюда для забавы и смеха. Пройдет перед вами жизнь женщины-комиссара с ее темным началом и темным концом». «Оптимистическая трагедия» — это такая абсолютно леонид-андреевская пьеса, да, собственно говоря, вся брехтовская эстетика растет из любимого моего Гофмансталя, из Метерлинка, тоже моего любимого, и из Чехова. Когда, так сказать, secondary, вторична роль диалога, которая характерна для театра абсурда, идет от Метерлинка, а плакатное педалирование условности, брехтовское, идет от…