Был ли посмертный обыск у Ивана Ефремова?

Андрюша, конечно, он претенциозный. А Ефремов вообще претенциозный и напыщенный — и это нормально, ничего плохого. Ну, это такой стиль. Понимаете, это стиль человека, сформированного двадцатыми годами. К тому же он учёный. Он, как вы знаете, палеоантрополог, он изучает эволюцию, он изучает ископаемые и останки. Он верит во всевластие и всесилие науки. Он патетический человек вообще, возросший, как он сам признавался, на Хаггарде, на Буссенаре, на Жюль Верне — на людях, верящих в абсолютную мощь разума. Я уже не говорю о том, что в «Лезвии бритвы», как и в «Олгой-Хорхой», довольно много просто хороших страшных придумок. Вот эти серые кристаллы, эта диадема, которую надевают на голову, и она…

Нет. Он — гениальный стилист. Когда Алексей Толстой уже незадолго до смерти прочитал рассказы Ивана Ефремова — палеонтолога, палеоархеолога даже, и захотел с ним встретиться, и спросил: «Откуда ваш ледяной стиль, блестящий?». Он ответил: «Я из Хаггарда в основном и Буссенара». Дело в том, что приключенческая, детская литература, ну, как бы детская, на самом деле, она, конечно, детской не была. Точно так же, как и вообще большая часть вот этих авантюрных, приключенческих романов начала века, она имела одну фундаментальную задачу — она отрабатывала стиль и композицию.

Понимаете, Высоцкий когда-то сказал: «Мои блатные песни были школой того, чтобы песня входила не только в уши, но и в…

Вы говорите об утопии частного выхода, с одной стороны. Это не у Ефремова, а это было где-то у Стругацких (в наибольшей степени, конечно, «За миллиард лет до конца света»). Мне вообще близка эта веллеровская мысль, что Стругацкие писали всё более и более мрачные и не просто антиутопичные, а автоэпитафические вещи. Это автоэпитафии всё — и «За миллиард лет до конца света», и в особенности «Жук в муравейнике». Но Стругацкие были безусловно правы в том, что можно в безнадёжном обществе пытаться хотя бы, как они любили повторять, «всё видеть, всё слышать, всё понимать», оставаться хронистами этого общества, чтобы противостоять ему. У них была идея безнадёжного сопротивления. Это не Теория малых дел.…

Про Египет — не назову. Но в духе Пруса — это «Таис Афинская» Ефремова. Там такая же замечательная экзотика, эротика, всякие интеллектуальные замечательные не скажу, что потуги, а намерения. Конечно, сочетание бурного эроса и философии в «Таис Афинской» дурновкусно, но это такой нормальный роман Серебряного века, на которых, собственно, Ефремов и был воспитан.

Понимаете, как? Конечно, в рассуждениях Гирина есть своя пошлятина, но дело в том, что человек-то он обаятельный, обаятельна его жертвенность, альтруизм, сила. Он — воплощение лучших черт идеального советского человека. Таким был и Ефремов, великий наш палеоархеолог, крупный мыслитель, замечательный стилист. Вот уж тут…

Он действительно очень здравомыслящий человек. Он, как и многие советские люди, верит в силу рассудка настолько, что даже красоту объясняет рациональностью. Помните, там Гирин произносит такой монолог: «Загнутые ресницы мы считаем красивыми, потому что загнутые лучше предохраняют от снега». Ну, это всё равно, что теория Чернышевского, «Прекрасное есть жизнь»: «Рассвет красив, а закат некрасив».— «Почему?» — «Потому что жизнь — витальная сила». Я огрубляю, конечно. Что касается Гирина: я встречал таких людей. И я думаю, что сам Ефремов в огромной степени был одним из таких людей.

Кир Булычев был попыткой большого, взрослого фантаста, замечательного сюжетчика выжить в детской литературе. Конечно, Булычев знал, понимал и мог больше, чем позволялось советскому писателю. В этом плане, может быть, он не отличался такой интеллектуальной мощью, как Стругацкие, но он обладал, безусловно, великолепным сюжетным мастерством. И потом, знаете, Булычев был абсолютно человечен. Вот если Стругацкие, как и всякие модернисты, были абсолютно несентиментальны, то Булычев, мне кажется, был человеком большой сентиментальности, чуткости, пронзительной печали о человеческой участи.

Интересная, кстати, это тема. У Стругацкий интеллектуальная мощь такова, ужасы,…

Да знаете, «Снега Килиманджаро» — это не самый удачный рассказ Хемингуэя. Это очень хороший рассказ. У меня совершенно нет к нему вообще никаких творческих и человеческих претензий. Потому что он один из тех людей, которые вызывают безоговорочную и даже, в общем, я бы сказал, трогательную симпатию.

Очень честный, по-самурайски честный. Чем-то напоминающий Маяковского. Также застрелившийся. Такой же заложник образа, вечно вынужденный доказывать себе и всем остальным, что он мужчина. Мужчина в жертвенном понимании слова. Мужчина именно такой, какой ему представлялся идеалом, начиная с его американского, среднезападного детства. Мужчина, который всё умеет, который всегда…

Знаете, я тоже не понимаю. То есть я понимаю, что в этом было привлекательного, но как люди могли воспринимать всерьез некоторые его тексты? В случае Хеминугэя мы имеем дело с великим автором, это несомненно. Некоторые рассказы Хемингуэя, прежде всего рассказы, конечно, изменили жанр, природу стиля вообще. Это был огромный писатель. Но, во-первых, по-моему, он ничем не уступает Фицджеральду, а во-вторых, для меня Хемингуэй — это понятно, как сделано, это сделанная вещь. Трудовым потом от его текстов разит, волшебной, божественной легкости в его рассказах — почти нет, ну, может быть, в раннем цикле про Ника Адамса, в «Индийском поселке», в «Убийцах», а вот в «У нас в Мичигане» уже видно, как человек…