Андрюша, конечно, он претенциозный. А Ефремов вообще претенциозный и напыщенный — и это нормально, ничего плохого. Ну, это такой стиль. Понимаете, это стиль человека, сформированного двадцатыми годами. К тому же он учёный. Он, как вы знаете, палеоантрополог, он изучает эволюцию, он изучает ископаемые и останки. Он верит во всевластие и всесилие науки. Он патетический человек вообще, возросший, как он сам признавался, на Хаггарде, на Буссенаре, на Жюль Верне — на людях, верящих в абсолютную мощь разума. Я уже не говорю о том, что в «Лезвии бритвы», как и в «Олгой-Хорхой», довольно много просто хороших страшных придумок. Вот эти серые кристаллы, эта диадема, которую надевают на голову, и она…

Я очень много версий слышал этой истории. Действительно, у Ивана Ефремова после его смерти произошел обыск с изъятием большинства записных книжек и черновиков. Но дело в том, что у Ефремова не осталось незаконченных работ. Он как-то очень четко спланировал свою жизнь, и умер, закончив «Таис Афинскую» и не начав никакого нового сочинения. Для меня те люди, с которыми я на эту тему говорил, связывали обыск у Ефремова с двумя возможными версиями: первая — в связи с «Часом Быка», который вызвал определенные подозрения у цензуры идеологической: не было ли у него каких-то текстов, которые были ещё более крамольными? Кстати, есть замечательная статья Виктора Матизена, где доказывается, что никакой…

Нет. Он — гениальный стилист. Когда Алексей Толстой уже незадолго до смерти прочитал рассказы Ивана Ефремова — палеонтолога, палеоархеолога даже, и захотел с ним встретиться, и спросил: «Откуда ваш ледяной стиль, блестящий?». Он ответил: «Я из Хаггарда в основном и Буссенара». Дело в том, что приключенческая, детская литература, ну, как бы детская, на самом деле, она, конечно, детской не была. Точно так же, как и вообще большая часть вот этих авантюрных, приключенческих романов начала века, она имела одну фундаментальную задачу — она отрабатывала стиль и композицию.

Понимаете, Высоцкий когда-то сказал: «Мои блатные песни были школой того, чтобы песня входила не только в уши, но и в…

Вы говорите об утопии частного выхода, с одной стороны. Это не у Ефремова, а это было где-то у Стругацких (в наибольшей степени, конечно, «За миллиард лет до конца света»). Мне вообще близка эта веллеровская мысль, что Стругацкие писали всё более и более мрачные и не просто антиутопичные, а автоэпитафические вещи. Это автоэпитафии всё — и «За миллиард лет до конца света», и в особенности «Жук в муравейнике». Но Стругацкие были безусловно правы в том, что можно в безнадёжном обществе пытаться хотя бы, как они любили повторять, «всё видеть, всё слышать, всё понимать», оставаться хронистами этого общества, чтобы противостоять ему. У них была идея безнадёжного сопротивления. Это не Теория малых дел.…

Про Египет — не назову. Но в духе Пруса — это «Таис Афинская» Ефремова. Там такая же замечательная экзотика, эротика, всякие интеллектуальные замечательные не скажу, что потуги, а намерения. Конечно, сочетание бурного эроса и философии в «Таис Афинской» дурновкусно, но это такой нормальный роман Серебряного века, на которых, собственно, Ефремов и был воспитан.

Понимаете, как? Конечно, в рассуждениях Гирина есть своя пошлятина, но дело в том, что человек-то он обаятельный, обаятельна его жертвенность, альтруизм, сила. Он — воплощение лучших черт идеального советского человека. Таким был и Ефремов, великий наш палеоархеолог, крупный мыслитель, замечательный стилист. Вот уж тут…

Он действительно очень здравомыслящий человек. Он, как и многие советские люди, верит в силу рассудка настолько, что даже красоту объясняет рациональностью. Помните, там Гирин произносит такой монолог: «Загнутые ресницы мы считаем красивыми, потому что загнутые лучше предохраняют от снега». Ну, это всё равно, что теория Чернышевского, «Прекрасное есть жизнь»: «Рассвет красив, а закат некрасив».— «Почему?» — «Потому что жизнь — витальная сила». Я огрубляю, конечно. Что касается Гирина: я встречал таких людей. И я думаю, что сам Ефремов в огромной степени был одним из таких людей.