История в романе «Хатынская повесть» основанная на партизанском опыте автора и написанная с огромным трудом, переворачивает сознание и детально описывает все ужасы XX века.
Вообще, так получилось, что начало семидесятых ознаменовано не только расцветом российской культуры, но и настоящим взлетом национальных литератур. Появляются и «Белые флаги» Думбадзе, и «Белый пароход» Айтматова, но, пожалуй, роман Адамовича представляется мне самым влиятельным. Влиятельной в том смысле, что так называемая «сверхлитература», которой Адамович занимался впоследствии, берет свое начало именно в этом тексте. И русский нобелевский лауреат, белорусский, но пишущий по-русски, Светлана Алексиевич — не просто ученица и соратница Адамовича, но прямой продолжатель его творческого метода. Я сильно подозреваю, что если бы Адамович дожил до наших дней, это было бы вполне возможно, ему было бы слегка за восемьдесят, скорее всего, Нобелевскую премию получил бы именно он, как создатель этого творческого метода.
Алесь Адамович — фигура в русской литературе, в белорусской литературе, прежде всего, чрезвычайно неоднозначная, сложная, больная, мятущаяся. Он пережил партизанский опыт подростком и никогда не избавился от ужаса, который тогда поселился в его душе. Долгое время Адамович не решался писать о том, что видел и знал. Не решался не потому, что он опасался цензуры, цензура само собой. И кстати говоря, всю правду о Хатыни он так написать и не смог, понадобилась перестройка, понадобилась отвага Василя Владимировича Быкова, чтобы рассказать всю правду о белорусских сожженных деревнях и о том, что партизаны тоже, как ни ужасно это звучит, несли ответственность за судьбу этих деревень, потому что они убивали гитлеровских функционеров. В частности, Хатынь была местью за одного из любимцев фюрера, бегуна знаменитого, а потом за эти партизанские действия мстили мирным жителям.
Партизаны, конечно, ни в чем не виноваты, ни с какой точки зрения, но некоторая моральная ответственность на них есть, и вот в югославской литературе, например, эта тема поднималась, а в русской до последнего времени нет. Но дело, повторяю, не в цензуре. Дело в том, что для самого Адамовича прикосновение к этому опыту было слишком серьезной травмой. Достаточно сказать, что после первой своей автобиографической дилогии «Война под крышами», которая у нас сейчас более памятна по экранизации и по песням Высоцкого к ней «Сыновья уходят в бой», «Аисты», он не прикасался к этой теме еще шесть лет, и потом свою «Хатынскую повесть» писал в три приема — в 1965, в 1968, в 1971 только он ее закончил.
Это был для него опыт чрезвычайно мучительный, и кстати говоря, в книге это прочитывается, потому что она полна деталей чудовищных, она физически, тактильно невыносима. Вот этот горящий торфяник, на котором происходит большая часть действия, этот огонь, там же тема огня, ожогов проходит через всю книгу, вплоть до того, что там мальчик обжигается о картошку, и это становится как бы первым ожогом, первым толчком. Эта, чрезвычайно сильно, убедительно написанная книга, вся оставляет тактильное чувство прикосновения к пламени. Она действительно и писалась мучительно, и, несмотря на свой сравнительно незначительный объем, читается очень не сразу и очень тяжело.
Адамович вообще имел репутацию такого подсознательного, во всяком случае так о нем говорили неформально, подсознательного садиста, потому что он пытается заставить читателя пережить все то, что переживали его герои. Он понимал, что литература, приемы литературы, они просто оскорбительны, кощунственны там, где речь идет о таком материале, и поэтому пришло время прозы документальной, надо собирать показания свидетелей, которые страшнее, чем может выдумать любое воображение.
Вот вместе с Янкой Брылем он задумал книгу «Говорят сожженные деревни», и действительно записал показания этих людей. Впоследствии на показаниях карателей была в огромной степени построена его повесть «Радость ножа, или жизнеописания гипербореев», под названием «Каратели» она была впервые опубликована в «Дружбе народов». И я помню, что этот номер «Дружбы народов» был тоже практически недоставаем, потому что это была, с одной стороны, очень страшная, отталкивающая, невозможная литература, с другой, каждый испытывал желание прочесть и примерить это на себя. Потому что книга о психологии карателя, она же, как и «Сотников» у Быкова, рассказывает о том, что человек невероятно легко сваливается в эту бездну, что это крошечный шаг любого из нас от этого отделяет, даже самого упорного, даже самого идейного.
Поэтому для Адамовича литература документальная, а мы о ней много будем говорить в семидесятые годы, становится и компетентнее, и достовернее, и в каком-то смысле достойнее художественной, потому что художник не может выдумать того, о чем говорят нам кошмары ХХ века.
Я подозреваю очень сильно, что хотя Адамович никогда об этом не говорил прямо, но его разочарование в проекте «Человек» было глубоким и ранним. Он, как впоследствии очень многие, считал, что после кошмаров ХХ века, после Майданека, Треблинки, Освенцима, Хатыни, Катыни, после этих вещей невозможно говорить о прежнем человечестве. Прежняя литература скомпрометирована, по Адорно, писать стихи после Освенцима весьма проблематично. По Адамовичу, человек вообще доказал свое не просто отпадение от Бога, он доказал свою небожественность, небожественность своей природы.
Наверное, война прошлась по нему слишком тяжело, и он увидел слишком многое и слишком рано. Поэтому «Хатынская повесть» — это не просто поразительные по документальной силе, личные, его собственные воспоминания о партизанщине, он же начал, прежде чем опрашивать других, он вот так жестко допросил себя, записал все, что он помнил, но не только это.
Не случайно главным героем этой повести сделан слепец, человек, ослепший от последствий контузии. Он был еще зрячим во время войны, он был зрячим после войны, а сейчас, вот он пишет, «глазные яблоки как будто налились болью, расширились до предела и лопнули». Это пишет человек как бы с лопнувшими глазами, который увидел слишком многое и ослеп. И вот для него, он слышит все время стук своей палки, напоминающий вот этот страшный отсчет времени, он не может больше видеть людей, потому что увидел слишком многое, и солнце он видеть не может, потому что оно слишком равнодушно. В некотором смысле его слепота — это отказ от зрения, отказ смотреть.
Главный герой этот, Флореан Гайшун, Флера, он приехал на двадцатилетие Победы увидеться с отрядом своих однополчан. Он узнает их по голосам, и голоса не изменились. Он не видит, какими они стали внешне, а голоса-то прежние. Как сказала Мария Васильевна Розанова, голос это последнее, что остается от человека. И действительно, когда он слышит их голоса, у него полное ощущение, что он погрузился в ту реальность, они все совсем не изменились, и для них для всех война не кончилась, время не потекло иначе, это все люди, которые остались на войне.
Ведь, собственно, партизанская война, она самая страшная, самая жестокая, потому что это война мирного населения, людей необученных. И она происходит в домах. Не случайно у него первая часть дилогии, по-моему, называется «Война под крышами». Это война, которая идет в родной деревне, в родном доме, вот здесь, рядом. И все, кто живет рядом, это твои бывшие односельчане, и если бы не было войны, ты бы мог с ними рядом прожить, не зная, кто они такие. Но война проявила, из одних сделала полицаев, из других — доносчиков, из третьих — героев, и непонятно, где в человеке грань, которая отделяет героя от палача.
Вот Адамович этой грани не видит, более того, он считает, что это в известном смысле игра обстоятельств, потому что в человеке всегда одновременно присутствует и то, и другое. Каратели, правда, это для него люди, которые получают наслаждение от падения, от убийств, от зверства, от мучительства. Надо сказать, что Адамович пишет на очень широком историческом материале, для него в «Хатынской повести», например, второй план повествования создает судьба вьетнамской деревеньки Сонгми и лейтенанта Келли, который ее сжег напалмом. А в «Карателях» такой второй план создавала Кампучия.
Вот вы, конечно, этого помнить не можете, в бытность свою людьми достаточно молодыми тогда, многие из вас 1978-1979 годах вообще еще не родились, а я очень хорошо помню 1979 год. Мне было 11-12 лет, и я замечательно помню то, что стали печатать о Кампучии, о Камбодже. Надо вам сказать, что из всех моих поездок самой чудовищной была поезда в Пномпень, потому что я был в музее Туольсленг, когда он еще существовал. Это тюрьма, из которой, как из Хатыни, живыми вышли двое. Один — фотограф, а второй — канцелярист, который переписывал всех. Остальных всех там убили просто, кого-то мотыгами, кого-то расстреляли, кого-то запытали. Там был музей этих пыток, музей, где лежали эти стальные прутья, к которым люди были за ноги прикованы, и менять положение тела разрешалось раз в час. Это чудовищно, это представить себе невозможно, но это было, это делали наши современники.
Вот для Адамовича война не кончилась, потому что война развязала в человеке что-то, чего он не мог себе представить, чего не мог человечеству простить. И поэтому второй пласт, пласт Сонгми в «Хатынской повести» и пласт Кампучии в «Карателях», а исповеди кампучийских малолетних палачей он тоже включил в текст, это все произведения о крахе человечества, вот так бы я рискнул сказать. У Адамовича был очень мрачный взгляд на эти вещи.
Экранизация «Хатынской повести» гораздо более известна, чем сама «Хатынская повесть», это фильм «Иди и смотри», призер Московского кинофестиваля, последняя киноработа Элема Климова. Это вообще интересно, почему Климов и Адамович вот так сошлись, сторонник крайней документальности Адамович и крайней изобретательности, на грани фантасмагории. Дело в том, что оба решил расширить границы искусства. Они решили создать фильм, который будет бить прямиком в читательское, зрительское подсознание.
И я вам честно скажу, что более страшной картины, чем «Иди и смотри», не появлялось никогда просто. Я мог бы с ней сравнить только японско-китайскую картину «Человек за солнцем», которая рассказывала о пытках военнопленных в Японии, это чудовищно совершенно, и после этого начинаешь ненавидеть не только японцев, не только врачей, не только военных преступников, после этого начинаешь ненавидеть человека. Я своим студентам всегда запрещаю смотреть эту картину, но, к сожалению, это самый верный способ заставить всех ее посмотреть, и после этого никто никогда не будет прежним.
Но вот «Иди и смотри», которая достаточно буквальная, достаточно полная экранизация «Хатынской повести», сценарий назывался «Убить Гитлера», я, собственно, видел действие этой картины своими глазами. Мало того, что я сам, посмотревши ее, проехал Мосфильм, свою остановку, и доехал до Киевского вокзала, и только там сообразил, что еду не туда, но при мне смотреть эту картину зашла пьяная компания тогдашней молодежи. Уже тогда гопников было полно, это 1985 год, и вот они пошли в кинотеатр «Звездный», у них бутылки «Жигулевского» пива в руках, и они веселые такие пришли. Вы бы видели, какие они вышли с этого фильма!
На тогдашнего человека, еще советского, кино еще могло произвести впечатление, а это кино, которое производит такое впечатление. Я помню, его мать моя пошла смотреть, я думаю, ну все, она выйдет сама не своя. Мать вышла как раз относительно спокойная, сказала: «Это находится за гранью искусства, с какого-то момента я это поняла и перестала на это реагировать». Да, это действительно находится за гранью искусства. Но Адамович и считал, что весь ХХ век находится за гранью человечности.
Поэтому, когда всех жителей селения, всех жителей села, оно называется Проходники, всех жителей деревни сгоняют в сарай и поджигают этот сарай, то, что происходит внутри этого сарая, нельзя себе представить, нельзя снимать, нельзя описывать. Это находится за гранью всего. И действительно, человек, по Адамовичу, кончился.
Были люди, которые пытались справиться с этим ощущением, как Василь Быков, найти опору в истории, вспомнить инквизицию, из которой человек тоже выжил, античность, жертвоприношения инков. Все пытались вспомнить, да, такое было, но это было когда? А здесь это было на наших глазах, среди людей, которые читали «Гамлета» и «Фауста», понимаете, среди людей, которые жили вот, по соседству. Вот это невозможно вместить, то, что человек не меняется.
И книга Адамовича, она пронизана ужасом и отчаянием при самой мысли о неизменности природы человека. И кончается она тоже очень трагически, когда посетив мемориал Катыни, а там герой вспоминает массу жутких деталей, там ему рассказывают про памятник, он его не видел никогда, там старик держит ребенка. Он говорит: «Я этого старика знаю, я знаю, что он уцелел случайно во время расстрела, и знаю, что у него руки прострелены, потому что как-то он ими заслонился». И когда он смотрит, не глядя, смотрит незрячими глазами на этот памятник, слушает голоса, он вдруг слышит голос шофера, который кричит: «Все в автобус! Какая остановка следующая?».
И вот этот вопрос, он повисает в воздухе, потому что какая остановка следующая после Хатыни, после Сонгми, после Вьетнама, после Камбоджи? Он не знает ответа на этот вопрос. Он знает, что этот крестный путь человечества продолжается. И его, как все-таки человека ХХ века, как довольно советского атеиста, его ничего не утешает, никакая культура, никакая религия, он провалился в то знание о человеке, страшнее которого ничего не может быть.
Но вот вопрос возникает, зачем сегодня читать «Хатынскую повесть»? У меня есть на это совершенно четкий ответ. Сразу хочу сказать, что я этого опыта, ни опыта просмотра этой картины, ни опыта знакомства с этой прозой, конечно, я никому не пожелаю. Я прочел «Хатынскую повесть», она не очень активно издавалась, надо сказать, в Советском Союзе, потому что все-таки цензура какая-то действовала, слишком пугать читателя и подвергать сомнению нравственные устои советского человека было не принято, «Хатынскую повесть» я прочел в 1984 году, поехавши впервые в жизни в Минск на научную студенческую конференцию. Там продавался трехтомник Адамовича, я его купил и в поезде обратном всю дорогу читал эту вещь. И надо вам сказать, что она меня, конечно, перевернула абсолютно, я просто какое-то время действительно не мог смотреть на людей.
Похожее впечатление на меня произвела только вышедшая вскоре после этого повесть Наума Нима «До петушиного крика», где описывалась реальность советской зоны, после солженицынской уже. Тоже у меня очень надолго сон и аппетит пропали. Причем, кстати, Ним при ближайшем знакомстве оказался милейшим человеком, довольно брутальным красавцем и выпивохой, а вот Адамович, он был страшный, я могу об этом свидетельствовать. Он производил впечатление человека, вернувшегося из ада. Его тихие интонации, его подчеркнуто интеллигентный облик, его застывшее маскообразное лицо, все это говорило о том, что он побывал в аду. Он мог улыбаться, но улыбался он какой-то очень страшной улыбкой. И проза его была вся страшная, в частности, предсказывающая апокалипсис его повесть «Последняя пастораль».
И вот, когда я эту вещь читаю, я удивительным образом ловлю себя на совпадении ощущений с днем сегодняшним. Ведь после 1985 года, после 1991 года нам тоже казалось, что ничего не повторится, нам казалось, что все преступления разоблачены, и все зверство осталось в прошлом. Нет. Люди по-прежнему готовы это оправдывать, готовы нести цветы на могилу Сталина. Кто мог это себе представить в 1991 году, господи помилуй? Кто мог представить, что они будут так себя сегодня вести, так радостно голосовать за мерзость, с таким наслаждением падать в обскурантизм, так радостно валяться в грязи, просто умиляясь собственному чавканью. Кто мог в это поверить? Никто.
И поэтому, когда в конце «Хатынской повести», там у него есть такой герой, Бокий, он не случайно сделан Бокием, по аналогии с Бокием-чекистом, есть такой герой, которому всегда, по старому совету Леонида Леонова, доверяют заветы и мысли автора. Леонов говорил, что все ваши заветы и мысли должен высказывать отрицательный персонаж, чтобы в случае чего вы могли перевести стрелки. И так оно и есть, и Бокий высказывает самые страшные мысли. Там ему главный герой, Гайшун, он говорит: «Я все-таки думаю, что все это кончилось». На что Бокий, потрясая страницами зарубежных журналов, говорит: «Ничего не кончилось. Ничего не кончается, лейтенант Келли на вопрос, каково это, убивать мирных жителей, ответил, я бы еще раз сжег деревню Сонгми, если бы моя страна приказала мне». Тот говорит: «Но это выродок»— «Нет, это не выродок, он исполнял приказ. И немцы, которых вы видели, тоже исполняли приказ, и у них не было выхода».
Бокий с радостью подчеркивает, что для человека самое дорогое — это сбросить моральную ответственность. Кстати говоря, Гайшун, там тоже есть его потрясающий внутренний монолог, он говорит, «больше всего на войне нравилось мне отступать под огнем, потому что я чувствовал, что я бегу с разрешения». Вот это потрясающие слова, такое сказать в 1972 году, — надо большим мужеством обладать.
Действительно, отступать, счастье знать, что ты бежишь, и что это приказ. Счастье выполнить приказ, перевалить с себя моральную ответственность. Тогда же Окуджава сказал: «Так сладко быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом…». А ведь всегда же можно списать, например, для человека нет большей радости, как избавиться от моральной ответственности, как избавиться вообще от морали.
Там, кстати говоря, Гайшун припоминает один эпизод, когда документальную пленку о зверствах немцев в Белоруссии показывали на Нюрнбергском процессе, это 15 минут было, туда вошла ничтожно малая часть документов, только вот это сообщение было, о том, что два миллиона белорусов погибли, четвертая часть населения. Каждый четвертый из белорусов погиб на войне! И вот после этого, сидят с одной стороны подсудимые, а с другой — журналисты и судьи. И там написано, мы с ужасом смотрели на этих людей, воспоминания одного из судей, понимая, что эти люди, жившие рядом с нами, ничем от нас не отличимые, совершили вот это.
Вот этим ужасом пронизана вся «Хатынская повесть». И надо сказать, что история человечества после этого дала весьма мрачный ответ на вопрос о его перспективах. Все, будем честны, все завоевания человечества после Второй мировой войны, сегодня …, ООН не работает и не может работать, войны продолжаются, человек с наслаждением оправдывает массовые репрессии и еще с большим наслаждением совершает их. Государственная ложь — это непременная составляющая политики, а многие говорят, что Гитлер был прав, не говоря уже об антисемитизме, который возродился в полной мере. Адамович в 1972 году об этом предупредил.
И все, что остается сегодняшнему человеку, это перечитывать эту вещь и поражаться провидческой мощи этого обожженного полуослепшего человека. В общем, как сказал мне Андрей Макаревич в недавнем интервью, «главным итогом своей жизни я считаю пересмотр своих представлений о человечестве в худшую сторону».
Впоследствии Адамович написал вместе с Даниилом Граниным «Блокадную книгу», создал потрясающий эпос о будущей мировой войне, очень многое сделал для публикации чужих мемуаров и множество опросов. Но он не принадлежит к числу людей, которых мы любим читать и перечитывать. Мы любим тех, кто дает нам более утешительное представление о человеке.
