Нет, знаете, очень многие по причине трусости, что ли, тянутся к религии в старости. К поэзии тянутся люди более высокоорганизованные. Понимаете, старческий приход к религии очень часто бывает следствием пересмотра жизни и отсутствия духовной опоры. Такой приход к религии, на мой взгляд, все равно надо приветствовать. Но это все равно не то, что труд души по обретению веры, это какой-то механистический процесс.

А вот если человек в старости потянулся к поэзии — это, мне кажется, признак высокой души. Потому что в старости — я это сужу по себе — отсеивается второстепенное и начинает интересовать главное. Это как на известной картине Моне «Руанский собор». Там же разные стадии абстракции,…

Хорошая тема — дачная проза. Был такой стишок: «Атмосфера дачного романа…»

Есть такая серьезная идея, что советская дача как жанр исчезла. Но лучшее, что о ней написано — это, мне кажется, роман Трифонова «Старик». Там современная дачная тема. Типажи, которых я хорошо помню: вот эту дуру в открытом сарафане, приезжающую из города, которая все говорит: «Какой у вас воздух, какие свежие фрукты!». Я все это знаю. Такие типажи я знал. Они есть до сих пор.

Была замечательная повесть Михаила Коршунова «Дом в Черёмушках». Там, где дядю отправили с племянником, и они залили весь дом простоквашей. Очень хорошая дачная проза — детская. Я сам написал повесть, которую скоро напечатаю —…

Нет, не правильно. Я вообще Пришвина очень люблю, в особености дневниковую его прозу, ну и «Кладовую солнца» — само собой. Но я не отношусь к его теоретическим, литературоведческим и вообще внеприродным наблюдениям с достаточной серьёзностью. У него — при всей моей любви к нему — господствует такое мировоззрение несколько зайцевское, несколько шмелёвское; он писатель скорее, конечно, этого ряда и этой категории. Не вполне, мне кажется, он всё-таки понимает мятущуюся, неспокойную и крайне тёмную, крайне запутанную душу Гоголя. Он человек уюта, человек обихода. Действительно, ему и природа — дом родной. И религия его — она такая несколько пантеистическая, скорее языческая, довольно уютная. В…

Нет, я согласен с теорией Акунина (то есть Фандорина), что старость — высшая точка человеческого развития и что надо бы, наоборот, в старости постигать новые умения, достигать нового нравственного совершенства. Старость не постыдность, это доблесть. Дожил — молодец, это уже говорит о тебе хорошо, значит, богу ты зачем-то нужен. Не дожил — героично, дожил — значит, достоин. Мне кажется, что здесь есть определенный как раз смысл. Как Синявский сказал, что надо готовиться к главному событию нашей жизни — к смерти. Старость в некотором смысле предшествует к главному событию жизни, готовит нас к нему, старость — высший итог духовного развития, так, во, всяком случае, должно быть. Это не деградация. Не…

У Кабыш сказано: «Смерть, ни разу не бывшая боль». Вот такая новизна боли, новизна ощущения. Это, мне кажется, всегда чувствуется, но не всегда объяснимо. Нестандартного угла зрения недостаточно. Сказал бы я так: новизна — это все равно всегда узнавание. Новизна — это когда вы узнаете что-то, давно вам известно, но то, в чем вы никогда себе не признавались. Человек может оценить только то, что он уже знает, что он чувствует интуитивно. И все религиозные откровения, которые люди переживали, всегда были отзвуком изначально присущего нам чувства бога. Мы всегда знали, что бог есть, но тут он как-то вдруг убеждались, что он на лицо. Это как Руссо в «Исповеди», идет и получает известие о том, что…

Лёша Дидуров, о котором я всегда вспоминаю с радостью, потому что это одно из самых светлых моих воспоминаний, был моим старшим другом и литературным учителем. В его кабаре, которое он так бескорыстно, так прекрасно создал для всех молодых поэтов Москвы, все сколько-нибудь значительные московские поэты успели побывать и почитать. Я помню там и Степанцова, и Вишневского, и Чухонцева помню там, и Кабыш, и Коркию… Да и Володя Алексеев там пел, и Цой там появлялся (правда, задолго до меня — когда я туда пришёл, Цой был уже во славе), и Окуджава там пел несколько раз, Скородумов. Дидуров создал действительно удивительную среду для молодых талантливых людей. Простите уж, что я себя причисляю к этой…

Вообще настоящий культ литобъединений существует в Петербурге. В Москве сколько-нибудь значимых литобъединений было три: «Зелёная лампа» в «Юности» Ковальджи; Левин с «Магистралью» при ДК железнодорожников; и Волгин с «Лучом» при МГУ. В основном Москва не город ЛИТО — литобъединений. Вот Дидуров создал московский жанр — синтез концерта, литобъединения, рока, тусовки. Почему-то Москва — это город, в котором люди не очень охотно слепляются друг с другом, в котором трудно создаются среды. У нас и рок-клуба ведь не было. В Новосибирске клуб «Под интегралом» — запросто. В Петербурге — рок-клуб. Сколько бы ни говорили, что рок-клуб на Рубинштейна был комсомольским, гэбэшным. Это не так. Это была…