Надо сказать, что было у России две оттепели, условно говоря, 1953-1958 и 1961-1964, так было и две перестройки, советская и постсоветская. Условно говоря, их делят на перестройку и гласность, или даже есть другое деление — гласность и свобода слова. Сначала перестройка была объявлена, гласность наступила только потом. Сначала осторожно начали возвращать забытых русских классиков, Гумилева, например, стали печатать «Несвоевременные мысли» Горького, письма Короленко, потом постепенно стали касаться и современности. И вот первыми двумя текстами о современности, нашумевшими и многое определившими, были повесть Распутина «Пожар» и роман Астафьева «Печальный детектив».
Надо сказать, что роман Астафьева сыграл в его судьбе довольно печальную роль. Одна из лучших его книг, а по моим ощущениям, так и лучшая, до романа «Прокляты и убиты», была какое-то время, не скажу, что травима, не скажу оклеветана, но дала повод для очень печальных и очень мрачных эпизодов, почти до травли, которой Астафьев подвергался. Причина была в том, что в рассказе «Ловля пескарей в Грузии» и, соответственно, потом в «Печальном детективе», находили ксенофобские выпады. Рассказ про ловлю пескарей, или карасей, сейчас я точно не припомню, считался грузинофобским, антигрузинским, а роман «Печальный детектив» содержал упоминание «еврейчат», которое историку Натану Эйдельману не понравилось, и он написал Астафьеву яростное письмо.
Письмо было корректным, ярость там таилась в глубине. Они вступили в переписку, переписка эта широко ходила по рукам, и Астафьев в ней предстал, может быть, несколько раздражительным, может быть, хватающим через край, но в общем, он там выглядел антисемитом, которым он в жизни, конечно, не являлся. Настоящие антисемиты радостно этим воспользовались, пытались Астафьева притянуть к себе, но ничего из этого не вышло. Астафьев остался тем абсолютно честным и одиноким художником, который, в общем, ни к кому не примыкал и до конца жизни продолжал говорить вещи, ссорившие его то с одними, то с другими. Но во всяком случае, сделать из него такого русопята-антисемита не получилось.
Конечно, «Печальный детектив» — это книга никак не о еврейском вопросе и не о перестройке, это книга о русской душе. И вот в чем ее удивительная особенность: тогда, в начале первой перестройки, Советский Союз еще искал пути спасения, он не был еще обречен, никто не считал его однозначно проигравшим, однозначно подлежавшим, скажем так, исторической утилизации, стояли на доске неочевидные варианты продолжения. Кто бы что сегодня ни говорил об обреченности советского проекта, я хорошо помню, что в 1986 году эта обреченность еще была не очевидна. Вот в 1986 году Союз еще не отпевали, не хоронили, никто не знал, что ему осталось пять лет, а пытались найти пути спасения. И Астафьев, со своим уникальным чутьем, был единственным человеком, предложившим образ нового героя — героя, который может как-нибудь удержать на себе эту расползающуюся страну.
И вот его главный герой, этот Леонид Сошнин, этот печальный детектив, милиционер, которому 42 года, и который со второй группой инвалидности отправлен на пенсию, он начинающий писатель, пытается какие-то рассказики в Москве в тоненьких милицейских журналах печатать, сейчас у него, может быть, выйдет книга на родине. Он живет в Вейске, он однажды чуть не потерял ногу, когда от пьяного водителя грузовика спасал население родного города, мчался этот грузовик, и многих успел сбить, и он с трудом принял решение о ликвидации, решение о том, чтобы пристрелить этого водилу пьяного, но тот успел толкнуть милицейский грузовик, и герою чуть не ампутировали ногу. Потом, после этого, кое-как он вернулся в строй, его долго мучают дознаниями, почему он стрелял, хотя стрелял его напарник, оправдано ли было применение оружия.
Он еще какое-то время служит, а потом в результате он спасает старух, которых запер в избе местный алкоголик и грозит поджечь сарай, если они ему не дадут десять рублей на опохмелку, а у них нет десяти рублей. И тогда этот Леонид врывается в эту деревню, бежит к сараю, но поскальзывается на навозе, и тогда алкаш успевает всадить в него вилы. После этого его чудом откачали, и, конечно, после этого он служить не может, отправлен на пенсию со второй группой инвалидности.
Еще у него есть жена Лерка, с которой он познакомился, когда с нее за киоском снимали джинсы, он чудом ее успел спасти. Есть дочь Ленка, которую он очень любит, но Лерка после очередной ссоры от него уходит, потому что денег нет в доме. Потом она возвращается, и заканчивается все почти идиллически. Ночью этого Леонида будит дикий ор девчонки с первого этажа, потому что ее бабка-старуха померла, но не от передоза, а от перепоя, и на поминках по этой бабке возвращаются Лерка с Ленкой. И в жалкой хибаре, в жалкой квартире этого Сошнина они засыпают, а он сидит над листом чистой бумаги. Вот этой довольно жалкой идиллией заканчивается роман.
От чего гибнут в этом романе люди, постоянно? Не только от пьянства, не только от несчастных случаев, от небрежения собственной жизнью, не только от дикой взаимной злобы. Гибнут они от того, что озверение всеобщее, утрата смысла, они дошли до апогея, жить незачем. Незачем друг друга беречь, незачем работать, незачем все делать, вот это…
Понимаете, я посмотрел на одном кинофестивале большую подборку современных российских картин. Все это выглядит как прямая экранизация эпизодов из «Печального детектива». У нас был кратковременный период, когда вместо «чернухи» стали снимать истории про бандитов, потом мелодрамы, потом сериалы, сейчас опять вот эта дикая волна «чернухи». Я не в претензии, потому что, слушайте, а что еще показывать?
И вот Астафьев впервые развернул перед читателем всю панораму перестроечных сюжетов. Там спились, здесь выгнали с работы, здесь инвалиду нечем прирабатывать, здесь одинокая старуха. И страшная мысль там, которую этот Леонид все время думает: почему же мы друг другу настолько звери? Это то, что у Солженицына было высказано потом, спустя многие годы, в книге «Двести лет вместе» — «мы, русские, друг другу хуже собак». Почему это так? Почему полностью отсутствует вот эта, какая бы то ни было, внутренняя солидарность? Почему нет ощущения, что живущий рядом с тобой человек, он твой все-таки соплеменник, сверстник, сродник, он брат твой, в конечном итоге?
И, к сожалению, остается надеяться только на совесть таких людей, как этот Леонид, этот бывший оперативник. Откуда она у него там, не очень понятно. Он рос сиротой, отец не вернулся с войны, мать заболела и умерла. Воспитывает его тетя Липа, которую он называет тетей Линой. Потом посадили ее по ложному обвинению, она недолго после этого прожила, когда освободилась. И в результате он достался другой тетке, а эту, другую тетку, младшую сестру в семье, когда он уже был молодым оперативником, ее изнасиловали четверо подонков пьяных, он хотел их перестрелять, но не дали ему. И она, вот поразительный эпизод, когда их посадили, она плачет, что сломала жизнь четырем молодым парням. Вот эта, такая несколько юродивая доброта, как у солженицынской Матрены, которую этот герой совершенно не может понять, он все обзывает ее старой дурой, когда она по ним плачет.
Вот, может быть, на этом странном пересечении доброты, доходящей до юродства, и чувства долго, доходящего до фанатизма, которое сидит вот в этом герое, наверное, вот на этом пересечении и удерживается русский характер. Но книга Астафьева о том, что этот характер погиб, что его убили. Книга эта воспринимается, как ни странно, не как надежда, а как реквием. И Астафьев, в одной из последних записей в своем, наверное, духовном завещании, говорил: «Я пришел в мир добрый, полный тепла и смысла, а ухожу из мира полного холода и злобы. Мне нечего сказать вам на прощание». Вот это страшные слова, я позднего Астафьева видел, знал, говорил с ним, и вот это чувство отчаяния, которое в нем сидело, нельзя ничем было замаскировать. Вся надежда, все упование было вот на этих героях.
Кстати говоря, я его спросил тогда: «“Печальный детектив” производит впечатление все-таки некоторого сгущения, некоторого преувеличения. Ужель такое было?». Он говорит: «Там нет ни единого эпизода, которого не было. Все, в чем меня упрекают, все, что говорят, я выдумал, это было на моих глазах». И действительно, да, это, наверное, было, потому что некоторых вещей не выдумаешь.
Астафьев напоследок, в последние свои годы, это очень редкий случай, достиг невероятной творческой высоты. Он написал все, о чем мечтал, что хотел, он сказал всю правду и о времени, и о народе, среди которого жил. И, к сожалению, я боюсь, что его диагноз сегодня подтверждается, сегодня тот Леонид, на котором все держится, тот печальный детектив, дважды раненный, едва не убитый и всеми брошенный, он продолжает еще удерживать на себе, на единственной, кстати, реальной вертикали, продолжает удерживать на себе всю тяжесть русской жизни. Но насколько его хватит, я не знаю, кто придет ему на смену, пока непонятно. Есть какая-то надежда на новое прекрасное поколение, но связывают ли они с Россией свою жизнь, сказать очень трудно.
О чем нельзя не упомянуть здесь, так это невероятная пластика, невероятные изобразительные силы этого астафьевского романа. Когда его читаешь, то вот это зловоние, этот риск, этот ужас ощущаешь всей кожей. Там сцена есть такая, когда Сошнин приходит домой из издательства, где его только что чуть не бортанули, но сказали, что, может, будет у него книга, он идет в отвратительном настроении есть свой холостяцкий обед, и на него нападают трое глумящихся пьяных подростков. Они именно глумятся, они говорят, что ты, невежливый, извинись перед нами. И это выбешивает его, он вспоминает все, чему его учили в милиции, и начинает их молотить, и одного отшвыривает так, что тот отлетает башкой об угол батареи. И звонит он сам в милицию и говорит, что там, похоже, у одного черепушка раскололась, злодея не ищите, это я.
Но оказалось, что там ничего не раскололось, кончилось для него все сравнительно благополучно, но описание этой драки, этих глумящихся типов… Вот потом, когда Астафьев написал рассказ «Людочка», про эту же глумящуюся пьяную сволочь, которой столько расплодилось, я думаю, что и Распутин такой силы и ярости не достигал. Но эта книга, которая вся просто сияет от белого каления, от внутренней дрожи, ярости, ненависти, которая в ней есть, потому что это человек, действительно, воспитанный добрыми людьми, людьми долга, и вдруг перед ним те, для кого вообще никаких нравственных правил нет, для каких есть только одно наслаждение — демонстративно хамить, глумиться, переступать все время границу, отделяющую зверя от человека. Вот этот цинизм дикий и этот постоянный запах дерьма и рвоты, который преследует героя, это долго потом не отпускает читателя. Это написано с такой силой изобразительной, что поневоле задумаешься.
Понимаете, принято ведь такое представление о русской литературе как о доброй, любящей, несколько сусальной, такой, как писал, помните, Георгий Иванов, «сентиментальное онанирующее русское сознание». На самом деле, конечно, русская литература лучшие свои страницы писала кипящей желчью. Это было у Герцена, это было у Толстого, это было у страшного, ледяного насмешника Тургенева, у Салтыкова-Щедрина. Уж сколько этого было у Достоевского, чего и говорить. Сама по себе доброта — хороший стимул, но ненависть, когда она подмешана в чернила, она тоже придает литературе какую-то невероятную силу.
И до сих пор свет этого романа, надо сказать, он до сих пор идет и доходит. Не только потому, что эта книга все-таки умеренно оптимистичная, все-таки в ней есть борющийся герой, но главное в ней то, что она несет в себе радость, вы не поверите, от долгого молчания, наконец разрешившегося речью. Человек терпел, терпел, и наконец сказал то, что чувствовал себя обязанным сказать. В этом смысле «Печальный детектив» — высшее достижение перестроечной литературы. И потому так жаль, что надежды Астафьева, связанные с его героем, оказались разбиты уже в самое ближайшее время, а может быть, разбиты не до конца.
