Толстой считал, что людям нужна семья и религия, чтобы не поддаваться соблазнам; Горький, напротив, утверждал, что человек сам должен преодолеть себя. Не кажется ли вам, что они оба были правы?

У меня есть ощущение, что было наоборот. У меня есть ощущение, что Горький побаивался Толстого, относился к нему по-сыновнему, без достаточных оснований просто потому, что Толстой не расценивал его никак — никак сына, никак младшего единомышленника. Напротив, он относился к нему уже после первых его успехов весьма ревниво и настороженно. Но тем не менее у Горького есть открытым текстов в воспоминаниях о Толстом: «Не сирота я на земле, пока есть этот человек». Так что отношение его к Толстому было почтительным, восторженным, но и отчасти недоверчивым. Конечно, потому что он говорит: «Не надо ему этим хвастаться», когда Толстой говорит: «Я лучше вас знаю мужика». Не…

Ну потому что их читать труднее, вот и все. Они ещё мрачнее, это и создавалось в очень мрачное время. «Мои университеты» — вообще книга тотального разочарования, в крестьянстве тем более, потому что там речь идет о том, как их там избили в селе, Ромуся и его, народника, за попытку просвещения в этом селе под Казанью… Бывал я Красновидово. Это очень показательная история. Они мрачнее гораздо, эти части. Они отражают разочарование Горького не только в собственной жизни, но и в народе, в крестьянстве, в революции. Они писались в очень тяжелое для него время. 1913 год вообще — время большой депрессии. Поэтому наивно было видеть в них какой-то свет. Тяжело их читать потому, что тяжело читать о страшных…

Goalkeeper, дорогой, как собиратель фактов и как описатель новых типажей, то есть, грубо говоря, как такой беллетрист, Мамин-Сибиряк — бесценный автор. Как художник он, конечно, не дотягивает даже до Куприна, не говоря уже про Леонида Андреева. Он хороший честный писатель, один из первых описателей русского капитализма. Когда я тему денег в русской литературе делал темой лекции, я перечитал «Приваловские миллионы», когда-то читанные ещё в университете. Я поразился тому, до какой степени, при всем очаровании этой книги, типажи там бледны и как много там лишнего, и как много там фельетонности.

Вот у Горького, например, та же тема — вырождение купечества во втором поколении — дана гораздо…

Нет, это просто тюремные темы в русской литературе — чеховская тема, тема «Острова Сахалин», тема толстовского романа — неслучайно возникают в литературе конца века, потому что становится доминирующей тогда уже в русской реальности. Русская тюрьма, её природа, её постоянный страх, её тень, лежащая на всей общественной жизни, очень многое в русской литературе, в русском поведении социальном объясняет. «Владимирка» — один из символов этого, и толстовский роман, и «Остров Сахалин», и «Всюду жизнь» Ярошенко, то, что масса народу обращается к этой теме есть просто лишний показатель того, что она становится чрезвычайно актуальной: люди начинают догадываться, что страна воспроизводит модель…

Мне нравится поведение Тургенева, но поведение Толстого понятно. Толстой ненавидел публичную благотворительность и высказался о ней с присущей ему честностью. Я люблю не поведение Толстого в этой ссоре — слава богу, дуэли не состоялось, да и Тургенев тоже хорош. Бывшему офицеру — а не бывает бывших офицеров — сказать: «Я сейчас дам вам в морду, если вы не заткнетесь»,— это немножко самоубийственное поведение и, главное, для Тургенева очень нехарактерное. Видимо, Лев Николаевич его уж очень разозлил, а потом, не забывайте, что у них десять лет разницы. И когда в твоей семье, про твою приемную дочь, которая шьет для бедных, начинают говорить, что это все одно фарисейство, и человек десятью…

Да нет, ну что вы! На самом деле, Гордеев и рад бы строить. Кстати, один из героев, не скажу, «прототипов», но один из героев, заставивших Горького размышлять на эту тему,— это Савва Морозов — человек, который в собственной купеческой среде был абсолютно одинок, который представляет новое поколение русских технократов, но который в результате доведен до самоубийства, потому что его технократические идее не востребованы ни в его семье, ни в его среде, ни в том государстве, которое он хотел бы построить. Но та модернизированная Россия, которую строил Морозов, никому не была нужна; единственная сфера, где у него все получалось — это художественный театр. Совершенно очевидно, что драма интеллигента…

До 1890 года Чехов к философским исканиям Толстого относился всерьез, после этого он посетил Сахалин и как-то пересмотрел свое отношение к толстовству, особенно к «Крейцеровой сонате». Он говорил: «Странно, до Сахалина я принимал ее всерьез, сейчас я понимаю, как я мог это делать». Известна чеховская фраза… Помните, у Толстого: «Много ли человеку землю нужно?» — и потом оказывается, что нужно ему два аршина. «Это мертвецу нужно два аршина, а человеку нужен весь мир»,— говорит Чехов. Учение Толстого до такой степени противоречит всей жизненной практике и всей философии Чехова, учение Толстого до такой степени мимо Чехова… Я уже не говорю о том, что Толстой все-таки…

Она была связана с общей тенденцией упрощения, характерной для русской революции вообще и для прогресса в целом. Прогресс всегда упрощает; прогресс выигрывает в эффективности, но проигрывает в изысканности. Это, по-моему, совершенно очевидно. И как это ни горько, но реформа русского языка при всей ее прогрессивности; при том, что она назревала двести лет, она привела к упразднению многих других условностей. У того же Горького в «Рассказе о необыкновенном» доктор, говоря о том, что его надо добить после ранения, говорит: «Тебе бы, мешок кишок, надо упростить меня». Упростить в смысле убить. Упрощение почти всегда граничит с убийством. Жаль, что Горький хорошо это понимал в 1922 году и…

Ну потому что у Толстого такая ветхозаветная логика: тебя я люблю — тебе все, а тебя я не люблю — тебе ничего. Хотя это и новозаветная логика тоже, Соня же цитирует от Матфея, когда говорит, что Соня — пустоцвет: «У кого мало — у того отнимется, у кого много — тому дастся». Это вообще логика жизни довольно жестокая: надо быть большим, надо быть «Толстым», надо много переживать, хотеть, много из себя представлять, и тогда у тебя все будет нужно. Соня правильная, Соня — это такая Гермиона. Я знавал людей, которые говорили, что семейство Ростовых замучило добрую и несчастную Соню. Да подождите, может, у Сони все прекрасно сложится. Зачем ей Николай Ростов? Николай Ростов — это, знаете, такой…