Почему Александр Куприн не спасает героя Ромашова из повести «Поединок»? Стоило ли вообще Куприну вмешиваться в судьбу персонажа?

То, что она его читала, это явно. Дело в том, что рассказ Куприна «Слон» – один из самых популярных в мире рассказов детской литературы. Он не детский. Куприн вообще был довольно знаменитый писатель. Это когда он жил в эмиграции, во Франции, да еще он попал туда в послевоенные, послереволюционные времена, когда вообще очень трудно было выжить и напечататься, когда практически не печатали своих-то писателей, а уж эмигрантов и подавно. Но Куприн был очень знаменит: его переводили в Англии, Куприна хорошо знали в Америке. Он был действительно такой русский американец: не зря он популяризировал здесь Берт Гарта, Лондона. Рассказ «Слон» там знали наверняка, и Фанни Флэгг, вероятно, его читала. Это же…

Если брать биографические сходства, а именно стихийную изобразительную силу, сентиментальность и военный опыт, то мне на ум приходит только один писатель, но очень неожиданный. Это Владимир Богомолов. Потому что умение увлекательно рассказывать сюжет, умение любить армейскую службу и ненавидеть муштру, чувствовать смешное… Ведь на самом деле купринское в Богомолове не только в «В августе сорок четвертого», потому что «Момент истины» – очень купринский роман по свежести деталей и динамике сюжета. Но главное, конечно, это «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», второй и главный роман Богомолова, который напечатан посмертно, а потому прошел почти незамеченным. Это огромная книга, 800…

Это очень плохой его рассказ. У меня есть ощущение, что Куприну не очень удавались сантименты и совсем не удавалась любовь. Он хорошо пишет о профессионалах — о рыбаках, о проститутках, о Сашке-музыканте. Но любовная тема у него всегда такой «Гранатовый браслет». Такое, понимаете, несколько слюнявое повествование. Сентиментальность очень свойственна физически сильным и крепким людям.

Но глубже всего к пониманию любви, как это ни ужасно, он подошел в ужасном рассказе «Морская болезнь», где героиня, переходя от помощника капитана к юнге, испытывает стыд и вместе с тем что-то похотливое, постыдное, ужасное, но что-то желанное, как это ни странно. Грустная такая вещь «Морская болезнь»,…

До 1890 года Чехов к философским исканиям Толстого относился всерьез, после этого он посетил Сахалин и как-то пересмотрел свое отношение к толстовству, особенно к «Крейцеровой сонате». Он говорил: «Странно, до Сахалина я принимал ее всерьез, сейчас я понимаю, как я мог это делать». Известна чеховская фраза… Помните, у Толстого: «Много ли человеку землю нужно?» — и потом оказывается, что нужно ему два аршина. «Это мертвецу нужно два аршина, а человеку нужен весь мир»,— говорит Чехов. Учение Толстого до такой степени противоречит всей жизненной практике и всей философии Чехова, учение Толстого до такой степени мимо Чехова… Я уже не говорю о том, что Толстой все-таки…

Я не уверен, что эта тема выдавливания раба, преодоления рабства нашла в русской литературе достаточно серьезное отражение.

Больше всего для этого сделал Чехов, который, собственно, и автор фразы, высказанной в письме, насколько я помню, брату, насчет выдавливания раба по капле. Хотя у нас есть замечательный афоризм Алины Витухновской, что если выдавить из человека раба, ничего не останется. Я с этим не солидарен, при всём уважении.

Что касается темы внутреннего рабства и темы борьбы с ним, то русская литература как раз, скорее, солидарна с Витухновской. Она очень боится людей, которые выдавили из себя рабов, потому что считает, что у них не осталось нравственных тормозов. Они…

Проблема пола — это то, что как раз у Саши Черного очень точно отражено:

Проклятые вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.

Тут могу вас только отослать к своей статье, предваряющей антологию «Маруся отравилась». Там речь идет о том, что сексуальная революция — это не следствие революции социальной, а скорее наоборот, следствие разочарования в ней, бегство в такие оргиастические увлечения, такие афинские ночи а-ля малашкинские повести или повести Глеба Алексеева («Дунькино счастье», «Дело о трупе»). Все эти оргии в среде комсомола, то есть Серебряный век, опущенный на уровень…

Вовсе не это. Конечно, Чехов может говорить, что «когда садишься писать, ты должен быть холоден, как лед», но Чехов совершенно не холоден. Его проза переполнена как раз горячим живым отвращением к разнообразным дуракам, к тому, что Набоков называл «полоумными мучителями человека». Проза Чехова очень горяча. Скажем, «Дом с мезонином» или «Человек в футляре» просто пронизаны ненавистью к этой тесноте, к чувству тесноты. Чехов вообще единственный русский писатель, у которого тема дома, как тема бездарных домов, которые строит отец-архитектор в «Моей жизни» (рассказ провинциала такой),— это как раз уникальность Чехова, его ненависть к любым домам. Дом, ограниченность,…

Пока это как статья не оформлена, но, возможно, я сделаю из него большое высказывание. Мне бы не хотелось, чтобы это воспринималось как критика Толстого. Это всего лишь догадка о том, что его переворот 1881 года и арзамасский ужас 1869-го был следствием прогрессирующей душевной болезни, которая –  и это бывает довольно часто – никак не коррелировала ни с его интеллектуальными, ни с его художественными возможностями. Есть масса душевных болезней, которые сохраняют человеку в полном объеме его творческий и интеллектуальный потенциал. Более того, он критичен в отношении этих болезней, он это понимает. Глеб Успенский прекрасно понимал, что он болен, что не мешало ему испытывать чудовищное…

 Будет, но не скоро. Денис, конечно многому научился у отца, и проза Дениса стоит на плечах Нагибина и Драгунского, двух давних друзей, глубоко любивших и понимавших друг друга. Но Денис, конечно, более взрослый и более лаконичный, формально более совершенный. И, я думаю, психологически более сложный. Новый Драгунский может появиться, но, видите, какая вещь? Это должен быть очень добрый человек. И чтобы этой доброте было место в современном мире.

Я не представлю, кто из современных авторов мог бы написать рассказ «Друг детства» – о мальчике, который отказался превращать своего медвежонка в боксерскую грушу. «Знаешь, не буду я, наверное, заниматься боксом». Твою-то…