Понимаете, по крайней мере, три великих заслуги в литературе у Куприна есть.

Первая и самая очевидная — лучший портрет Ленина оставлен им (им и Толстым в «Гиперболоиде инженера Гарина»). Вот эти глаза цвета ягод зрелого осеннего шиповника, красно-бурые, эта энергия падающего камня, который давит не потому, что он так морально плох или хорош, а потому что у камня нет морали, это падающая история, падающий камень истории. И вот это замечательное воспоминание, как Ленин первым вопросом припечатал: «Куприн? Не помню, вы какой же партии?» Для писателя Куприна это было шоком реальным. Лучший портрет Ленина в очерке.

Вторая, более серьёзная заслуга — Куприн всегда числился наряду с…

Знаете, там бог вмешался. Куприн очень хотел закончить эту вещь быстрее. Он же, в сущности, писал это под домашним арестом: жена его выпускала, когда он протягивал под дверную щелку 6 страниц, очередную главу. Ну а под конец ему так хотелось выпить, что он выломал дверь и ушел. И они совокупными усилиями с Манычем или уж там не помню с кем написали этот рапорт штабс-капитана Дица. Но получилось-то гораздо лучше, понимаете? Получилось так, что он сбежал так или иначе. И получилось, что этот финал, этот сухой рапорт подчеркивает нежную, трагическую душу Ромашова, начинающего прозаика. Это как железное лезвие огрубило настоящую жизнь.

Он же планировал, собственно, сначала оставить Ромашова в…

Видите ли, открытый финал «Поединка» — он же не от хорошей жизни. Куприн был, как вы знаете, крайне сильно склонный к употреблению крепких напитков. До какого-то момента по причине крайней крепости его натуры и его физической мощи это ему позволяло совмещать алкоголизм с работой. Окончательно спился он в 20-е годы во Франции, и то ещё, в общем, продолжал недурно писать, а вернувшись в СССР, даже несколько раз довольно эпатажно отзывался об этой стране (очерк «Москва родная» написан не им). В общем, Куприн до какого-то момента успешно совмещал алкоголизм и прозу.

Но жена его (ещё тогда первая), женщина довольно жёсткая, зная, что он может уйти в запой в любой момент, выпускала его из комнаты…

Понимаете, было бы легко так подумать, если забыть, каким на самом деле циничным и каким усталым человеком был Гашек в момент написания романа. У меня есть стойкое убеждение, что Гашек ненавидит массового человека, и Швейк для него — это вырожденный, выродившийся Дон-Кихот. Это Дон-Кихот, который заменен Санчо Пансой, они слились. Массовый человек, про которого Гашек издевательски говорит «он такой милый» в послесловии к первой части,— он действительно ужасно милый. Но все-таки он идиот. Вот эта постоянная швейковская туповатая улыбка, ясные глаза идиота, постоянная душевная ровность, индифферентность, знание огромного количества баек,— это так уныло. Представить свою жизнь рядом со…

Я считаю Луначарского лучшим наркомпросом, лучшим наркомобром в советской и постсоветской истории. Более или менее развёрнутое моё мнение о нём вы можете найти в статье «Броненосец «Легкомысленный» или в книжке про Маяковского, где про него есть отдельная глава (и там большие, кстати, цитаты из Шаламова).

Я очень позитивно отношусь к Луначарскому. Меня восхищает в нём не только радость отдачи знания, но и абсолютная точность его литературно-критических догадок. Ведь это он первым сразу после чтения «150.000.000» догадался, что эта вещь — возражение «Двенадцати», вот такая битва числительных (раньше Якобсона он об этом сказал). Он удивительно точно писал о большинстве…

Если в обществе часто обращаются к теме пьянства. Это отражает ту же ситуацию безвыходности, тему вынужденной праздности, когда у человека остается один способ забыться, один способ жить — это пьянство. У Назанского оно происходит от бессмысленности полковой жизни и от ротной, палочной дисциплины, и от тупости офицерской, а у Венички Ерофеева — от тупости советской жизни. Конечно, их пьянство во многом похоже. Потому что Назанский в какой-то степени тоже художник, хоть и писал Луначарский, что «философия господина Назанского очень плоха, но повесть господина Куприна все же очень хороша». Конечно, «философия» Назанского — это не философия. Это такой делириум, такой бред, вроде как у…

Ничего общего. Кроме очков. Дело в том, что Ромашов, то, что Эткинд называет «слабый человек культуры», в Пьере никакой слабости нет. Пьер это наоборот сверхчеловек. Но именно потому, что в нем все человеческие качества выражены с предельной ясностью. Пьер это на личном, на таком дворянском уровне повествования зеркало Кутузова. А Кутузов, конечно, с Ромашовым не имеет ничего общего. С Ромашовым нечто общее имеет может быть Тушин, тихий капитан Тушин. И то Тушин профессионал, а Ромашов профессионал только в литературе. А военным он не мог бы быть никогда.