Насколько правомерно рассматривать мироощущение Хармса как мир чарующих и не всегда понятных сновидений?

Это его роман. Понимаете, у каждого писателя есть роман, но у каждого писателя, во всяком случае, у модерниста, своя схема романа. Роман Мандельштама — это маргиналии на полях романа, заметки на полях, это «Египетская марка» — гениальный, по-моему, текст, конспект вместо текста. Роман поздней Веры Пановой, которая отошла от социалистического реализма, назывался «Конспект романа». Роман Хармса — это «Старуха». Это такой как бы концентрированный Майринк, страшно сгущенный. И как мне сказал Валерий Попов: «Об ужасах сталинского времени ужас «Старухи» — казалось бы, совершенно сюрреалистической, далекой от реализма — говорит гораздо больше, чем практически все тексты его…

Нет, она происходит не за кадром — она длится. Потому что по-настоящему в навозного жука (Набоков считал, что по описанию это именно навозный жук) он как раз превращается на протяжении рассказа. Он не только физически, а духовно становится этим навозным жуком. Становится насекомым. Проснулся он Грегором Замзой, только в обличии насекомого. А дальнейшие превращения, перемена вкусов, желание забиваться под лавки — это произошло как раз после.

Так что превращение здесь важная тема. Но здесь еще одна важная тема. Главная тема Кафки — превращение людей в насекомых, унасекомливание людей. Превращение осмысленной жизни в бессмысленное жадное роение. Наверное, это процесс исторический,…

Насчёт «лучшие» я не знаю, но объяснить это я могу. Я не говорю, что Хармс был клиническим сумасшедшим. Я повторяю мысль Лидии Гинзбург о том, что у него были чрезвычайно развитые, чрезвычайно навязчивые обсессии. Но, конечно, Хармс потому и писал удачные детские стихи, что сознание его во многом было инфантильно. Инфантильно — не значит примитивно, но это значит, что детская жестокость, детское отсутствие предрассудков, детская остранение есть в его текстах. Ну, перечитайте его рассказ «Меня называют капуцином» и сопоставьте с детскими страшилками — и всё становится понятно. Или «Начало хорошего летнего дня». Или ту же «Старуху», которая у моих школьников вызывает всегда такой безумный…

Да нет, на пути к фашизму, скорее, толпа. Если говорить серьезно, то не презрение к толпе, а презрение к массе, презрение к человеку вообще и вера в сверхчеловеческого героя, одиночку; в романтического греховного, как правило, трагического персонажа. Вот тоже один ребенок спросил меня как-то: «Почему так трагично мировоззрение Хемингуэя?» Я просто попросил задать все вопросы, которые накопились за время курса иностранки. Естественно, мы преимущественное внимание уделяли двадцатому веку, потому что там спорить о Петрарке? Хотя и там есть, о чем спорить, но нам ближе Хемингуэй или Кафка. Забавно, кстати, было бы представить их встречу.

Так вот, трагедия Кафки и Хемингуэя во…

Интересно на самом деле по этой теме рассмотреть три текста: «Превращение» Кафки, «Носороги» Ионеско и «Собачье сердце» Булгакова. И еще, конечно, «Внук доктора Борменталя» Житинского. Потому что превращение собаки в человека у Булгакова ведет к абсолютной порче собаки, да и человека тоже не получается. А у Житинского наоборот: собака, ставшая человеком, становится единственным приличным существом на всю повесть. Житинский был добрый. Это жестокая такая повесть, но ужасно трогательная: попытки «всобачить» ее обратно уже не удаются.

Если вдуматься, проза Житинского в этом смысле самая мрачная. Представьте, что таракан Кафки (или, как считал Набоков, навозный жук) становится…

Введенского я считаю огромным поэтом. Вот Михаил Мейлах – главный, вероятно, знаток и публикатор Введенского (наряду с Герасимовой). ОБЭРИУ – последний всплеск Серебряного века, последнее великое литературное течение русского модерна, уже несущее, конечно, определенные черты вырождения и самопародии. Но все равно оно гениальное.

Роскина о Заболоцком оставила гениальные мемуары именно как о поэте. Поэт Заболоцкий гениальный (думаю, это бесспорно). Введенский не уступает ему, Хармс, я думаю, тоже. Олейников, хотя он меньше успел сделать, тоже замечательное литературное явление.

Конечно, ОБЭРИУ – самые прямые наследники и ученики Хлебникова, но не только. Искусство…

Вот об этом я много говорил с Лосевым. И именно Лосев Лев Владимирович мне в своё время подсказал книгу Рота «Марш Радецкого» как такое лучшее выражение модерна, ощущение модерна. Действительно, Австро-Венгрия — пограничная империя. А именно на границах — ну, в частности в Бродах, из которых родом Бродские,— на границах возникает всё великое. А здесь потрясающий стык границ, здесь много всего; это сердце Европы.

По мысли Лосева, и я с этим согласен, распадающаяся империя всегда порождает великую литературу. Так было с Россией Серебряного века, так было с Австро-Венгрией начала века: Захер-Мазох, Майринк, Кафка, Перуц, Цвейг, Лем. В частности Гашек, Чапек — великих, по-моему,…

Такие тексты, как «Лапа», подвергаются детальнейшему разбору, в частности, у Лады Пановой, которая, возможно, видит в тексте «Лапы» некую анаграмму своего имени. Лада Панова написала, по-моему, одну из глубочайших статей на эту тему. Да многие об этом пишут. «Лапа» — это текст, написанный, на мой взгляд, абсолютно в игровой традиции, подвергается чрезвычайно серьезной фрейдистской, социологической, эротической, оккультной дешифровке. Там полно всяких версий.

Что касается «Мести», «Елизаветы Бам» и «Старухи», мне кажется, доминирующее чувство этих текстов — ужас. Это не просто социальный ужас. Именно тогда социальная реальность обнажила проблему человеческого одиночества…

Никакого нет отношения. Во-первых, он вряд ли читал «Замок». Насколько я знаю, он по-французски читал с трудом, Мольера когда осваивал, а уж немецкого не знал вовсе. Он мог прочесть Кафку по-английски, как Ахматова, но никаких сведений об англоязычных каких-то чтениях Булгакова у меня тоже нет. Откуда Булгакову было читать «Замок»? Он понятия не имел о Кафке, мне кажется. Кроме того, Фрида там просто для того, чтобы не называть её Гретхен, что было бы дурновкусно. А история её — это классическая история Гретхен, это второй лик Маргариты. Почему она названа Фридой? Ну, наверное, потому, что он знал сравнительно мало немецких имён и не очень сильно ими интересовался. Но, по-моему, никакого сходства…