Какие у вас остались воспоминания о радио «Юность»?

Он говорил не совсем так. Он говорил, что для востребованности человека воспитанного должны произойти такие же катаклизмы, как техническая революция XVI–XVII века, как промышленная революция, как Славная революция в Англии. Потому что грамотность стала востребована в XVIII веке, до этого не была. Вот воспитанность будет востребована после череды катаклизмов такого же порядка. Очень может быть — сейчас я страшную вещь скажу, но тем не менее важную,— что экстремальные и абсурдные ситуации типа коронавируса воспитывают в нас солидарность, гуманизм, экологичность, самоограничение, о котором так много говорит сегодня Эткинд вслед за Гретой Тунберг, культ качества в ущерб культу количеств,…

Ахмадулина никогда к власти не приближалась, это точно. В поддавки с властью… А что, собственно, какие игры она могла вести? Она дружила с диссидентами, помогала диссидентам, тому же Владимову, тому же Войновичу, тому же Высоцкому, который несомненно по статусу своему был диссидентом. Она вступалась за Сахарова, когда писала: «Если нет академиков, готовых его защитить, то вот я, академик Калифорнийской академии искусств». Она не была политическим поэтом, она не очень много ездила за границу, кроме как по приглашениям американских университетов. Она не была таким хитовым гастролером, как Вознесенский или Евтушенко. Кстати говоря, Вознесенский тоже с этой властью почти не играл, у него…

Видите, очень точно сказал Аннинский, что у каждого современника, у каждого шестидесятника был свой роман с Солженицыным. У Владимова, у Войновича, безусловно, у Твардовского. Солженицын, которого Галич представлял как «пророка», был необходимой фигурой. Необходимой не столько как пророк — человек в статусе пророка, который вещает; нет, необходимой как моральный ориентир, во-первых, на который современники могли бы оглядываться, и в этом смысле страшно не хватает Окуджавы, чье поведение всегда было этически безупречным, и, главное, он никогда не боялся говорить заведомо непопулярные вещи. И второе: нужен человек, который бы обращался к главным вопросам бытия.

Вот…

Знаете, у Петрушевской очень хорошо в пьесе «Три девушки в голубом» отыгран этот парадокс. Там героиня рассказывает о себе самое страшное, но рассказывает, постоянно хохоча. Это такой способ самозащиты. И потом, преодоленное бывшее, оно всегда вызывает желание рассказывать смешно. И дед тоже рассказывал о войне всегда очень смешное в основном. Понимаете, дело в том, что очень мало людей, которые любят с пафосом говорить о своих страданиях: «Вот я столько-то страдал».

Эткинд цитирует, я часто на него ссылаюсь, он цитирует записки скопцов, и там они рассказывают о том, как их преследовали, очень о себе пафосно рассказывают: «Ручки, ножки перебили»,— с такой сентиментальностью. Это надо…

Мне очень нравится «Зелёный шатёр» именно своей нарративной оригинальностью. Понимаете, вот как крыша, крытая шифером, там куски этих воспоминаний временами перекрываются. И вот эти точки перекрытий, когда одно и то же событие глазами разных людей, они мне симпатичны. Это действительно как такой зелёный шатёр, как шалаш.

Но, конечно, большинство героев этой книги вызывают у меня стойкую неприязнь, потому что о диссидентском движении семидесятых годов я сужу, во-первых, по личным воспоминаниям (всё-таки эти люди бывали у нас дома, я бывал в их домах). А во-вторых, роман Кормера «Наследство» кажется мне в этом случае, в этом смысле, что ли, более трезвым, более жёстким, скептическим.…

Нет, «Серебряный голубь», который я лично считаю вершиной Белого-прозаика или, по крайней мере, последним текстом, где он еще контролирует своих демонов,— так вот, он об ошибочности совсем других идей. Проблема героя там в том, что он хочет сблизиться с народом, а народ хочет его сожрать. И любовь его к прекрасной, страшной, рыжей, грязной, синеглазой жене главного сектанта, столяра,— это любовь скорее умозрительная, теоретическая. Не то чтобы она его чем-то пленила, он просто видит воплощение в ней неких сил. Вообще Дарьяльский — в известном смысле, конечно, автопортрет. Весьма неслучайна его фамилия, связывающая его с Дарьяльским ущельем. Он действительно такое скорее ущелье, бездна,…

Наверное, можно. Вот я говорил об этом, кстати, в Воронеже, на лекции о России Бунина. Это вызывало там некоторый шум в зале, скажем так. Там вообще в «Петровском», в этом клубе, очень хорошая аудитория, и они в правильных местах шумят. Вот там они задали вопрос… я, вернее, задал вопрос: «Почему в России так мало убедительных женских образов?» Наверное, из-за идейной нагрузки. Вот таких, как Наташа Ростова, которая сама по себе ничего не символизирует, очень мало. Уже Анна Каренина — до некоторой степени символическое явление.

Всегда Россия олицетворена женщиной, или женщина олицетворяет бога, как правильно заметил Эткинд Александр. Там большой поэт разворачивает тему отношений с…

Мне кажется, что Цвейг несколько преувеличил деструктивную силу фрейдовской философии, фрейдовского метода, потому что, мне кажется, более точно высказался о нем Павлов, сказав, что Фрейд мог бы стать основателем новой религии. Действительно, я бы не сказал, что Фрейд уж так разрушает все иллюзии и ничего не дает взамен. Он основал, в сущности, новую религию — религию психоанализа, которая собрала большое количество адептов в мире, в том числе и в Советском Союзе в 20-е годы, об этом у Александра Эткинда подробно. Так что у Фрейда была, пожалуй, своя религия, он же действительно классический модернист, он верит в абсолютную силу, в непоколебимость рефлексирующего, анализирующего рацио, верит…

Хороший вопрос, но тут, понимаете, какая штука тоже? Диссидентское движение вызывает к себе очень разные отношения. И чаще всего это отношение негативное и ироническое. Давайте вспомним, скажем, роман Владимира Кормера «Наследство». Кормер был талантливый писатель, но «Наследство» — это роман о сектантской природе диссидентского движения, о культах личности, которые там возникают, о диком самомнении, о невежестве диссидентов. Диссиденты сами отличались довольно большой самоиронией. Вспомните кимовские песенки типа «Блатной диссидентской»:

Покамест мы статую выбирали,
Где лозунги сподручней раскидать,
Они у нас на хате побывали,
Три доллара засунув под…

Денис Драгунский об этом хорошо писал. Искать везде травму – значит, ставить себя в позицию жертвы, он от этого Бродского предостерегал. Если говорить серьезно, то я не люблю, когда появляется волапюк. Когда появляется система переименований. Когда вместо «стиль» говорят «письмо». «Посттравматическое письмо». Когда сводят все к проблеме гендера или к проблеме травмы, или к фрейдизму, к марксизму. Иными словами, когда одним ключом, в данном случае отмычкой, пытаются отомкнуть все двери. Ну это такое же  отношение к этому всему у меня, как у Набокова фрейдизму, когда тоже пытались все притянуть… Озеро обозначает то же самое.