Уайлдер на фоне американской литературы выглядит счастливым исключением, потому что американский писатель должен метаться, испытывать творческий кризис и очень много пить, и в идеале кончать с собой. Хемингуэй и Фолкнер — они заложили такую матрицу американского романа XX века. И на этом фоне Уайлдер всегда воспринимается немножечко — ну, как бы это так сформулировать?— как пай-мальчик, как мальчик из хорошей семьи. Это, конечно, глубочайшая ошибка.
Ведь проблема-то в том, что Уайлдер получил блестящее образование, учился в Принстоне, преподавал сравнительную историю литературы, воспитан на Генри Джеймсе, который был его любимым писателем и (прав, наверное, Алексей Зверев) его литературным отцом, таким несостоявшимся. Они не были знакомы, но он всему у него научился. А, как известно, Джек Лондон, читая Генри Джеймса, на шестнадцатой странице запустил книгой в стену и сказал: «Кто, черт возьми, мне объяснит, о чем здесь вообще говорится?!» Ну, паутина, плетение словес. Но Уайлдер отличается выгодно тем, что он берет все-таки серьезные, великие темы. В отличие от Генри Джеймса, который действительно напоминает такое иногда дамское вышивание, Уайлдер подходит к основным проблемам XX века, но подходит со своей позиции — с позиции тонко чувствующего интеллектуала.
У Уайлдера две проблемы… ну, три, я думаю, три стержневых. Хотя прав совершенно Зверев, что это все вариации на одну тему. И об этом многие, кстати, писали применительно к нему. Засурский, в частности, в своих лекциях об этом говорил, что все это одна проблема — проблема роли человека в судьбе, проблема способности человека влиять на предназначение.
Самый знаменитый роман Уайлдера — конечно, «Мартовские иды», ну, благодаря гениальному переводу голышевскому и благодаря действительно невероятному обаянию главного героя. Там Цезарь сделан великолепно. Вопрос, конечно… «Мартовские иды» — они написаны преимущественно о Цезаре, а не о Катулле, не о Клодии Пульхре, не о любви, не о Клеопатре. Это история такого стоицизма человека, колоссально опережающего свое время, история о том, как человеку в этом времени жить. И возможно ли действительно среди предрассудков, глупостей, пещерных самолюбий сохранить здравомыслие? Там многие мысли, высказанные Цезарем,— это задушевнейшие, любимейшие мысли Уайлдера.
Знаете, как раз в Штатах были ещё два великих режиссера — Уайлдер и Уайлер, которых всегда есть огромный соблазн спутать. Так вот, Уайлдер, как мне представляется, в литературе и Уайлдер в кинематографе — это два таких оплота здравого смысла, понимаете, такого морализма, если угодно, немного наивного, но все-таки очень в XX веке актуального. И Торнтон Уайлдер — он как раз с точки зрения этого здравого смысла и пишет своего Цезаря, который сохраняет в бурях мира колоссальное спокойствие, самоотречение, независимость. И, даже став ненадолго пленником любви и увидев измену Клеопатры, оказавшись её свидетелем, он с достоинством умудряется из этого выйти, хотя до этого там его… Помните гомерически смешное письмо влюбленного Цезаря, как он себе в лысину втирает этот состав, который она ему прислал, и из-за этого лысина приобретает болезненно красный цвет? Но это короткое заблуждение. В принципе, оставаться одному среди бурь века. Вот это такая программа, которой Уайлдер до известной степени следовал сам.
Вторая проблема, связанная прежде всего с «Каббалой» и с «Мостом короля Людовика Святого» («Каббала» в меньшей степени, «Мост» — в большей),— это роль случайности в истории и наличие предопределений. Вот в «Мосте короля Людовика Святого» (это такая перуанская история) на мосту, который внезапно оборвался, гибнут главные герои, семеро. И монах, который сожжен потом за ересь именно потому, что он пытается разглядеть Божье провидение, он в их совершенно разных судьбах отслеживает общую тему — что они все погибли на пике своей судьбы, что каждый из них, этого не сознавая, в этот момент достиг высшей точки, и Господь его забрал совершенно осмысленно.
Вот очень странно, что при всем своем рационализме Уайлдер — глубоко религиозный писатель. Он верит в то, что Бог забирает человека, когда нужно. И, кстати говоря, сама судьба Уайлдера, мне кажется, очень наглядно иллюстрирует, что все-таки, наверное, как-то Господь реагирует. Уайлдер, который прожил 78 лет и умер во сне смертью праведника, который воевал в двух мировых войнах, в обеих войнах, насколько я помню, в береговой охране, и воевал исключительно смело и уцелел, которого Бог так хранил. Наверное, хранил потому, что Уайлдер все время соблюдал какие-то довольно простые заповеди. Он очень нравственный и ясный человек.
И вот третья тема — это то, в какой степени человек сам способен определять свою судьбу. Это тема «Дня восьмого» и «Теофила Норта». Я не буду пересказывать «День восьмой». Это довольно такой напряженный роман. Там имеет место неправедное обвинение, таинственное освобождение из-под стражи, когда семеро входит в вагон и освобождают героя, и он бежит и дальше таинственно гибнет по совершенно другой логике.
В «Дне восьмом» концепция какая? Она немножко, как ни странно (удаленные вещи пересекаются), она немножко пересекается с горьковской «Исповедью», с идеей богостроительства. Концепция «Дня восьмого» (Ольга Гудкова, такая есть русская, которая как раз её высказывает), она состоит в том, что творение не закончено, Бог продолжает творить мир. В день седьмой, когда был создан человек и Господь отдохнул от трудов своих, и сказал, что это хорошо, человек только начал по-настоящему участвовать в сотворении мира.
И вот роль Уайлдера в американской литературе и философии очень позитивная. Он правильно сказал, что задача человека — быть не просто орудием, а союзником Бога, и продолжать по мере сил вмешиваться в ситуации, вмешиваться в мир и участвовать в его творении, естественно, на стороне добра, потому что нравственный компас нам дан. «Вот Бог, безусловно, существует».
Я думаю, что Уайлдер находился даже в довольно непосредственном, в постоянном богообщении. И это богообщение было его таким, можно сказать, вторым Я, его постоянной подоплекой, постоянным поиском и постоянной радостью его. Он чувствовал, что он находится на правильной стороне и что он слышит Бога. Но слышать мало, надо участвовать. И вот эта позитивистская такая программа участия в Божьем строительстве, программа Дня восьмого — она наиболее полно реализована в «Теофиле Норте».
