Как вы относитесь к Терри Пратчетту?

Вот, понимаете, если бы попало вам в руки «Седьмое измерение», и вы бы прочитали оттуда рассказов хоть 20, хоть 30 — они маленькие, в них по 10-20 строчек, это такие миниатюры. А «Дитя эпохи», «Эффект Брумма», та же «Сено-солома», «Японец». Да много, это очарование какое-то. А потом, ведь у Житинского были очень мрачные вещи. Был период, когда он очень мрачно воспринимал происходящее, когда он перестал писать на 10 лет. И вот тогда написал рассказ «Прах». Я бы назвал этот рассказ классическим. Вот если бывают классические рассказы в конце XX века, то он был великий абсолютно.

Не то что это требовало бы особого языка, но это требует специальной организации речи, такой, если угодно, её максимальной энергоемкости. Речь, которая предусматривает, все-таки, художественную нагрузку, образную систему, должна быть энергична, лишена многословия, если оно не входит в художественные задачи, как, скажем, в «Обломове». Она должна быть динамична, как по определению Тынянова, литература — это динамическая речевая конструкция, и динамит этот совершенно необходим. И необходим, конечно, авторский строй речи. Речь должна быть маркирована до некоторой степени персональной интонацией, персональной лексикой.

Я помню, как мне Житинский как-то сказал:…

Он написал довольно много прозы, но главная его проза была впереди. Первый русский психологический роман, который он называл «Русский Пелам» и который, скорее всего, должен был вырасти из отрывка «Гости съезжались на дачу». То, что это будет женский роман, он почувствовал очень точно – там была бы такая своевольная красавица, «Клеопатра Невы». «Египетские ночи» могли бы служить основой замечательного психологического романа. 

Потом, история Петра могла бы стать замечательным прозаическим свершением. Судя по масштабным конспектам, он там тома на три бы размахнулся. Ну и конечно, я думаю, он предполагал большое автобиографическое сочинение. Потому что собственное…

Сравнивать можно все со всем, но никогда Олег Стрижак ни по уровню своего таланта, ни по новизне своей не может с Битовым сопоставляться. У меня к «Пушкинскому дому» сложное отношение, я не считаю этот роман лучшим творением Битова, хотя это очень важная книга. Но Битов постулировал, если угодно, новый тип русского романа, новый тип русского героя. Там дядя Диккенс – новый герой.

Если уж с кем и с чем сравнивать Битова, то, наверное, с «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, хотя, конечно, Чудаков не выдерживает этого сравнения. Хотя фигуры деда и дяди Диккенса по многим параметрам сходны. Для меня Битов – это человек колоссального остроумия, выдающегося ума, огромной культурной памяти,…

Строчки из стихотворениня его «Невидимой баллады»:

В небе того же цвета,

Что грифель карандаша,

Невидимое вот это

Выводит душа.

Кстати говоря, с Лосевым всегда, когда он мне снится (а снится он довольно часто), есть ощущение, что он тут. Что он как-то может что-то подсказать, сказать. Я думаю, что посмертное бытие — оно вроде книги. Оно не постоянное пребывание: от такой вечности с ума сойдешь — всё время быть живым. Это как книга: тебя снимают с полки, и тогда ты говоришь. Это как-то срабатывает. Но не постоянное присутствие.

И вот Лосев в этих мечтах о невидимом присутствии удивительно точно стилизует…

Радости, безусловно, потому что в моей жизни очень много работы, а она доставляет мне радость. Кроме того, в моей жизни очень много, во-первых, действительно хороших людей.

Я вот сейчас ездил в Питер сдавать книгу. Погулял там, понятно, немножко в районе Сенной, поездил. И вот какое счастье, что на такой маленький праздник сдачи книги, который я устроил, пришло столько удивительных, столько прекрасных людей! Как я вас всех, ребята, люблю! Да, я очень счастлив в друзьях, в учениках. Скорее, больше радости. Да, и в родителях. Как не быть благодарным за мать, которая мало того, что всё терпит, но и продолжает давать мне единственно адекватные советы? Нет, больше радости.

Потом,…

Вы себе не представляете, Влад, как я тоскую по Мише Успенскому. Это один из тех людей, чье отсутствие я ощущаю каждый день, и каждый день у меня появляется повод его вспомнить. Я слушал сегодня с Катькой «Башню Руан», и вспомнил, как мне впервые Михаил Успенский спел «Балладу о псах и трусах». Он как-то в воздухе вокруг меня, я говорю его цитатами, я перечитываю его книги постоянно со слезами. Но могу ли я о нем достаточно убедительно говорить? Мне кажется, что исследовать методы, которыми Михаил Успенский строил свою вселенную,— это задача для настоящих фольклористов, для адептов формального метода. Мне кажется, что Михаил Успенский — недоисследованный писатель, хотя и оцененный. Вот уж у кого…

Ну вот, если угодно, «Лестница». Не то, что истина в любви, а то, что истина в выходе через крышу. Правда, когда я писал «Истребителя», мне Веллер объяснил, собственно, почему я его так пишу. Выход в сверхчеловека может быть не только через крышу, но и через подвал. Иными словами, у Вавилонской башни есть не только высокие этажи, но и колоссально глубокий фундамент. Расчеловечивание чревато не только появлением сверхчеловека, но и сверхнедочеловека — маньяка, убийцы. Это такая для меня важная тема, но у Житинского показан выход через крышу, и для меня он важен. Книга о поиске истины — это все «Диалоги» Платона. И довольно часто, как мне кажется, герои ее находят, интонационно, поведенчески.