Войти на БыковФМ через
Закрыть
Лекция
Литература

Эрнест Хемингуэй, «Старик и море»

Дмитрий Быков
>250

«Старика и море». «Старик и море» бессмысленно интерпретировать без двух, даже без трех предыдущих текстов. Во-первых, надо, конечно, помнить, что это ответ на Книгу Иова, и прежде всего на реплику Господню в диалоге с Иовом: «Можешь ли уловить удою Левиафана?» Когда Иов спрашивает, за что ему все это, Господь отвечает: «За то, какие у меня горы, пески, звезды, магнитные бури и носороги. Смотри — ветер от ноздрей его, и кто может этому противостоять? Жила его как канаты. А вот Левиафан — смотри, какой он огромный». И Бегемот, и Левиафан — это такие два символы жестокого величия божьего мира и принципиальной неуловимости, то есть непостижимости господней логики. И «Старик и море» — про это. Когда вы пытаетесь уловить рыбу, вы всегда привозите вместо нее огромный скелет. Это первое.

Второй претекст — и это совершенно очевидно — это, конечно, «Моби Дик» Мелвилла, и, понимаете, есть очень много трактовок, что такое Моби Дик. Одни говорят, что это природа, другие говорят, что это добро, третьи — зло. Мне кажется, что он ни то, ни другое, ни третье. Всегда есть какая-то своя идея, свое прочтение романа: мне кажется, что это истина. Попытка выловить истину, этого белого кита, всегда кончается тем, что вы, как Ахав, погибаете вместе с ней, становитесь частью ее, но ее поймать не можете. Остается Измаил, чтобы свидетельствовать. К истине можно относиться прагматически, как Квикег, можно метафизически, как Ахав, а в принципе, Моби Дик — это книга о познании мира. Вы его никогда не познаете, вы не вытащите эту рыбу, познать ее вы не можете. Кстати говоря, что бывает с человеком, познавшим истину, гораздо короче повествует рассказ Дафны Дюморье «Монте Верита». Абсолютно гениальный рассказ.

И третий претекст… Вообще, хемингуэевский жанр длинного рассказа представлен у него двумя сочинениями: это «Короткое счастье Фрэнсиса Макомбера» («The short happy life of Francis Macomber») и «Снега Килиманджаро». И, соответственно, «Старик и море». Это три рассказа (потому что «Старик и море» большой рассказ или маленькая повесть) о мужском поражении, в котором есть метафизическая победа. Вот у Хемингуэя был такой взгляд на мужчину: «The winner gets nothing», победитель не получает ничего. Сантьяго, конечно, терпит поражение, потому что он не сумел поймать большую рыбу. Точнее, он ее поймал, но ее съели акулы. Но, конечно, он победил, потому что он упорен, потому что он когда-то двое суток армрестлингом занимался, пока не победил, у него кровь выступала из-под ногтей, но он положил руку соперника. И много таких.

У меня есть ощущение, что эти три рассказа Хемингуэя образуют вот эту тройку, трилогию, показывая разные варианты мужской победы. Макомбер преодолел себя, старик преодолел природу, в «Снегах Килиманджаро» писатель преодолевает смерть презрением к ней. Байрониты такие. Природа там присутствует тоже, леопард этот, образ замерзшего леопарда, который лежит в снегах Килиманджаро. Он заполз очень высокого и там погиб, а зачем он туда заполз, поди пойми. Они, кстати, одинаково написаны, с библейской простотой, особенно «Старик и море», конечно.

Ну и потом, еще очень важный подтекст, который там есть. Помните, когда у Стругацких в сценарии «Сталкера» Писатель говорит: «Всякий раз, когда я окунаю перо в чернильницу, надеюсь выловить истину, и всякий раз достаю пустые чернила»? Писатель — рыбак, образ писателя-охотника, характерный для Тургенева (и, соответственно, собаки-души, которая играет роль художественной интуиции), образ писателя-рыболова, писателя-ловца душ — это довольно устойчивая контаминация такая, устойчивая контаминация разных мотивов, но охота — это всегда любимое писательское занятие. Поэтому я-то как раз думаю, что Аполлон и Артемида — богиня охоты и бог искусства — они близки, только Артемида — это луна, а Аполлон — солнце. Вот охота за людьми, ловцы человеков (главная христианская задача), ловить мир. «Мир ловил меня, но не поймал» — это формула Сковороды, она как бы обратна писательским задачам. Писатель ловит мир, но сети всегда недостаточно, потому что мира всегда больше.

Вот кстати, почему «Океан»? И почему я так люблю этот роман, еще не написанный, почему для меня он так много значит? Потому что океан нельзя уловить сетью, океан — это среда, и любая сеть меньше его. Океан — это как раз символ в «Старике и море»; море — это как раз среда, где живут чудовищные какие-то существа, морские чудища, великолепные рыбы-ангелы, все самое невероятное, и сардины, идущие на пищу, и марлин, которого старик так и не может вытащить, и макрели грандиозные,— все это там есть. И это ловится не для прагматики, не для того чтобы эту рыбу выловить. Даже ее скелет — огромный ее скелет, который вы привезли — уже напоминание о вашей победе. И все это — гордость за человека. Потому что чувство гордости за человека терять нельзя.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Согласны ли вы, что Кабаков, будучи учеником Аксенова, шел по пути мачо-Хемингуэя, но под конец жизни занял примиренческую позицию?

Нет. У него не было примеренческой позиции. И консерватизм Кабакова был изначально, как и в случае Новеллы Матвеевой, формой неприязни к нуворишеству. Я писал об этом, и довольно точно об этом написала Татьяна Щербина. И Кабаков уже в 90-е годы никаких иллюзий не питал по поводу этой перестройки, он и к советской власти сложно относился, а ведь то, что началось в 90-е, было советской властью минус электрификация всей страны, минус просвещение, минус социальное государство. В остальном это была такая же советская власть, и ее очень быстро стали осуществлять бандиты, эстетика которых мало отличалась от советской. «Сердца четырех» Сорокина, которые написаны как раз о 90-х годах,— это…

Что вы думаете о последнем произведении Эрнеста Хемингуэя «Острова в океане»?

Новодворская считала его лучшим романом Хемингуэя. Я не считаю лучшим, но там есть, в третьей части особенно, замечательные куски. В общем, в основном вы правы, конечно, самоповторная вещь. Хэм… Понимаете, что с ним происходило? Вот Фолкнер, с которым они друг друга недолюбливали, хотя шли ноздря в ноздрю и «Нобеля» своего получили почти одновременно (Фолкнер, кстати, раньше, по-моему), вот для Фолкнера весь его творческий путь — это преодоление новых и новых препон. Он уперся в стенку — пошел дальше, пробил ее. Уперся — пробил дальше. Он меняется же очень сильно. Фолкнер «Притчи», Фолкнер «Особняка» и Фолкнер «Света в августе» — это три разных писателя. А Хэм более или менее все-таки…

Нравится ли вам роман Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби»?

Я тоже люблю этот роман. Просто мне кажется, что его слава несколько выше, чем качество. Понимаете, какая штука? Американцы очень любят себя европейцами, они очень любят себя за то, что они умеют делать по-европейски. Хемингуэй такая культовая фигура абсолютно — пришёл в Париж и всех модернистов победил. И Фицджеральд — такой человек с очень неочевидной моралью, с тонким психологическим рисунком. «Великий Гэтсби» ведь очень простой роман, но он тонкий, там действительно ничего не сказано прямо. Я гораздо больше люблю «Ночь нежна» («Tender Is the Night»). Но ничего не поделаешь, «Великий Гэтсби» тоже прелестная книга, только она слишком, как бы сказать, гордится своей утончённостью.

Как вы относитесь к книге Джона Апдайка «Кентавр»?

Смотрите, какая история происходит в американской прозе в начале 60-х годов. После смерти Фолкнера, самоубийства Хемингуэя, ухода Сэлинджера в творческое молчание, кризис большой литературы становится очевиден. Она явственно раздваивается. Она разделяется на успешную, хорошую, качественную, но коммерческую беллетристику и на «новый журнализм», на документальные расследования, потому что писать серьезную прозу становится невозможно. Расслоение затрагивает всех. Да, и как отдельный раздел — фантастика, которая тоже, в свою очередь, делится на интеллектуальную, как у Ле Гуин, и на развлекательную, как много у кого. Хотя опять же, качественный мейнстрим все-таки наличествует. Но…

Кто еще из послевоенных авторов писал о построении прекрасного нового мира?

Вообще-то это Хаксли. Послевоенными являются все авторы, которые пережили Первую мировую войну. После Второй, как ни странно (хотя  ничего в этом нет странного), такой силы, такой мощи был культурный шок, что писать о Второй мировой войне начали не сразу. И писали о ней довольно поверхностно, старались ее не касаться или умалчивать о безднах, которые таятся в душе. Например, «Эсме – с любовью и убожеством» (или «Посвящается Эсме», «For Esmé – with Love and Squalor») – это, наверное, самый мой любимый рассказ из сэлинджеровской поздней «девятки». Абсолютно гениальный рассказ, и мальчик этот Чарльз, и девочка Эсме с ее трогательными маленькими ушками и аккуратными волосами, такой…

Какое у вас отношение к «грязному реализму» Чарльза Буковски?

Понимаете, я понимаю, что Буковски – трогательный автор. И фраза «dirty old man love too» – это фраза, под которой любой подпишется после 30 лет. Но я никогда Буковски не любил. Он мне симпатичен как персонаж, но несимпатичен как автор. Его сравнивают с Довлатовым: мне кажется, что это все какая-то литература, не дотягивающая до великих эмоций. Где у Фицджеральда или Хемингуэя гибель всерьез, там у Буковски обаятельный алкоголизм. И мне многого не хватает в его прозе. При всем обаянии его таланта он писатель не того ранга, что и великие проклятые монстры литературы 30-50-х годов.  Не Фолкнер, прямо скажем, хотя Фолкнер пил не меньше. Просто алкоголизм Фолкнера приводил его к мрачным…