Войти на БыковФМ через
Закрыть
Публицистика
История

Что вы имели в виду, когда сказали, что Алексей Аджубей был интересной личностью? Не кажется ли вам, что он просто типичный временщик?

Дмитрий Быков
>250

Во-первых, временщики бывают интересными личностями. Во-вторых, понимаете, у Аджубея была тоже такая фаустианская убежденность, что только на службе у государства можно создать нечто великое. И он, надо сказать, в «Известиях» произвел маленькую газетную революцию. Конечно, на фоне перестроечных газет «Известия» той поры выглядят абсолютно лоялистским проектом, но надо заметить, что на фоне сегодняшней прессы тогдашние «Известия» вполне гуманны и революционны.

Понимаете, в этой газете работал Анатолий Аграновский — ключевой журналист эпохи. Наверное, он создал незабываемые и непревзойденные образцы настоящей журналистики. Анатолий Аграновский — ведущий очеркист России, прежде всего великолепный стилист, хотя он говорил, что «хорошо пишет тот, кто хорошо думает». Да, он хорошо думал. Хорошо писал — само собой разумеется. Среда тогдашних «Известий» была безумно интересной. Люди, которые там работали, вспоминали — я застал этих ветеранов и мастодонтов — это время как время расцвета. Притом, что сам Аджубей был, наверное, человеком далеко не идеальным, во многих отношениях несамостоятельным. Вот Шварцман, создатель Чебурашки, вспоминал, что Качанов хотел познакомиться с Аджубеем и любой ценой вместе с ним экранизировать его сказку, потому что только общаясь с такими людьми можно продвинуть мультипликацию. Но за то время, что Качанов делал мультик, Аджубей лишился должности и утратил все свое обаяние. Вот это замечательное замечание Шварцмана о том, что человек полностью лишается очарования, спустившись с Олимпа, оказавшись вне Олимпа, глубоко…

Вот эти высказывания, что человека делает должность… Мы же помним высказывание Павла Первого, свидетельствующие о большом его уме: «Дворянин в России тот, с кем я разговариваю до тех пор, пока я с ним разговариваю». Точно также интересный человек в России тот, кто находится на посту и до тех пор, пока он находится на посту. Об этом очень интересно рассуждает Александр Проханов. Да, действительно, очарование властью, очарование могущества власти иногда человека волшебно преображает. На это покупались многие в перестроечную эпоху.

Отправить
Отправить
Отправить
Напишите комментарий
Отправить
Пока нет комментариев
Почему вам не нравится экранизация романа «Мастер и Маргарита», сделанная Владимиром Бортко? Какой вы видите идеальную экранизацию Михаила Булгакова?

Понимаете, я не думаю, что у меня прохладное отношение к этому фильму. Я к этому фильму равнодушен. Нет, понимаете, если ты берешься экранизировать такую вещь, как «Мастер и Маргарита», тебе мало напроситься в соавторы к Булгакову. Тебе надо прочесть этот роман по-своему, тебе надо предложить концептуально иное прочтение книги, актуализировать в ней какую-то другую линию, например, показать, что такие, как Воланд и Пилат, единственные, кто может управлять этим миром. И они поэтому присланы сюда. Вот, скажем, визуализировать как-то концепцию Александра Мирера, что настоящий Христос как бы разделен у Булгакова на ипостась силы (условно говоря, на Пилата и Афрания) и ипостась добра (условно…

Почему Братья Стругацкие разоблачили идею бессмертия в сценарии «Пять ложек эликсира»?

Наверное, потому, что идея бессмертия сама по себе неутешительна. Идея бессмертия недостаточна. Надо сначала поставить сверхзадачу, а потом думать о сверхчеловеке. Потому что бессмертие приводит к струльдбругу, как он рисовался Свифту. Это сейчас мне хочется думать, что если я проживу 120 лет, мне всё время будет хватать идей, каких-то замечательных замыслов. А может, мне надоест до смерти?

Кстати говоря, великий мультипликатор Шварцман, сказал когда-то: «Еврейское пожелание «До 120 лет!» больше похоже на проклятие». Я поздравлял его со 100-летием, и он сказал: «Да, многие хотели бы быть на моем месте. Уверяю вас, ничего хорошего». Это как сказано у Леси…

Какие философы вас интересуют больше всего?

Мне всегда был интересен Витгенштейн, потому что он всегда ставит вопрос: прежде чем решать, что мы думаем, давайте решим, о чем мы думаем. Он автор многих формул, которые стали для меня путеводными. Например: «Значение слова есть его употребление в языке». Очень многие слова действительно «до важного самого в привычку уходят, ветшают, как платья». Очень многие слова утратили смысл. Витгенштейн их пытается отмыть, по-самойловски: «Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло».

Мне из философов ХХ столетия был интересен Кожев (он же Кожевников). Интересен главным образом потому, что он первым поставил вопрос, а не была ли вся репрессивная система…

Насколько интересен и нужен был Александр Твардовский как главный редактор журнала «Новый мир»?

Бродский говорил, что Твардовский по психотипу похож на директора крупного завода. Наверное, ему надо было руководить вот таким литературным производством. Другое дело, что он обладал несколько однобокой эстетикой.

Он действительно хорошо знал границы своего вкуса. Но, слава Богу, он умел консультироваться с другими людьми. И поэтому ему хватало толерантности печатать Катаева, которого он не любил вовсе — позднего, уже мовистского периода. Но он говорил, что зато оценит аудитория журнала.

У него хватало вкуса читать Трифонова и печатать его, хотя он прекрасно понимал узость своего понимания. Он искренне не понимал, как построен, например, «Обмен». Он говорил: «Ну…

Распространяется ли на вашу мысль о том, что никакие речи не должны быть уголовно преследуемы, если призывы медийной личности кого-то убить спровоцируют слушателей на убийство?

Никакие речи не должны быть преследуемы. За убийство отвечает убийца, а не тот, в котором ему почувствовался призыв. Понимаете, это же легко все интерпретировать как призыв к убийствам. Никакая речь не должна быть уголовно наказуемой. Может быть, отдельно стоит проработать случаи такой государственной пропаганды, которая, как «Ради семи холмов», накачивала общественную ненависть. Наверное, для таких исключительных случаев, когда в конфликте между хуту и тутси раздували пламя межнациональной вражды, – наверное, за такие вещи надо, по крайней мере, ограничивать вещание. Но можно ли цензурировать речь? Я до сих пор не понимаю: почему мы будем оправдывать одну цензуру и ненавидеть другую?…