Этот человек известен весьма эпатажными заявлениями и довольно своеобразным жизненным поведением. И жизнь его, всего-то 40-летняя, 39-летняя,— трагическая жизнь, жизнь непризнанного гения. Хотя сам он субъективно себя чувствовал человеком довольно счастливым, как ни странно, легким, веселым, знаменитым — а слава для Виана не последнее дело, хотя финансово состоятельным он так и не стал, и экранизации книг его, причем не лучших, начались только под конец его. Как раз во время премьеры этой экранизации он и умер, на 50-й, примерно, минуте от сердечного приступа внезапного. Но тем не менее Виана нельзя назвать несчастным. Он трагический персонаж, но персонаж светлый. Когда я слушаю его песни, например, знаменитую «Барселону» или «Я снова политдезертир»,— я слышу голос счастливого человека, человека радостного. Для меня Виан — пожалуй, классик такой сопротивляемости внутреннего душевного здоровья.
А мог ли быть другим писатель XX века, писатель — современник Второй мировой войны? Наверное, нет. У меня есть ощущение, что для продолжения традиций социального реализма в 30-40-е годы надо было быть либо таким солидным глубоким мыслителем, как Томас Манн, либо таким оптимистом относительно человеческой природы, как Роже Мартен дю Гар. Вот они оба — лауреаты Нобелевской премии, а Виан никогда бы Нобелевской премии не получил бы. Но тем не менее 30-40-е годы он выразил ярче и полнее, чем Манн и любимый мной чрезвычайно автор «Семьи Тибо».
Значит, Виан родился в 1920-м, умер в 1959-м, на 40-е пришлась его молодость. Родился он в семье большой и дружной. Я думаю, лучше всего почитать о нем биографический очерк Марии Аннинской — дочери знаменитого критика и очень хорошего переводчика, которая подарила нам в том числе и феномен пьес Виана, «Полдник генералов», в частности. Мне кажется, что лучший роман Виана и лучший перевод — это, конечно, «Пена дней» в исполнении Лунгиной и её учеников и друзей. Маленькая книжка Виана, вышедшая у нас в 1984 году, стала мне известна из новомирской рецензии Владимира Адмони, и по той рецензии я понял, что это что-то очень мне близкое, симпатичное. И тут же я эту книгу умудрился в Горьковской библиотеке достать.
«Пена дней» — роман, написанный Вианом за две недели, согласно авторской датировке, да она и похожа на правду. «Пена дней» — наверное, самый нежный роман XX века, самый трогательный, самый забавный и самый печальный. Начинается он совершенно идиллически: радостная молодость, богатство, счастливая любовь Колена и Хлои. Потом — постепенное страшное разрушение вот этого трогательного, во многом инфантильного мира. Крах состояния, отсутствие денег, инфлянки вместо франков, война… Колен вынужден работать на заводе, где он теплом своего тела должен выращивать винтовки, а у него вырастают чугунные или стальные розы. Хлоя заболевает, у нее в легком вырастает нимфея, и ей страшно больно, когда этот цветок, лилия, там колышется, а потом Хлоя умирает. А там добрый дух коленовского дома, такая мышка, кладет голову в пасть кошки, кончая таким образом с собой. А кошка сытая, ей есть не хочется, и она говорит, что если ей на хвост кто-нибудь на ступит, то, мол, я тебя сожру. И она выкладывает этот хвост поперек дороги, а по дороге — и это последняя фраза романа — «маршировали три слепых девочки из приюта слепого Юлиана Заступника».
И этот Юлиан Заступник, и эти слепые девочки,— это так мощный символ судьбы, страшный, комический. Этот роман трагифарсовый, прежде всего, конечно, трагический, ужасен по ощущению какой-то полной безнадеги, полного отчаяния. И то, что у Виана было такое мировоззрение, подтверждается его рассказами. Хотя рассказы его чрезвычайно веселые, такие, как скажем, «Вечеринка у Леобиля», но все равно они о том, как в инфантильный мир врывается наглое зло. Иногда можно его победить, но по большому счету, оно непобедимо, неуязвимо. Рассказы Виана — это такой французский извод Хармса и Кафки. Вот их трое было гениев, и они прожили все чуть больше 35: Хармс, Кафка и Виан. Из них Виан, конечно, самый музыкальный. Он сам был джазовым музыкантом, песни писал замечательные. Он самый веселый, в каком-то смысле самый нормальный. Если Кафка всю жизнь страдал от туберкулеза, а в последние годы туберкулезом горла, а Хармс явно страдал душевным заболеванием. Виан из всех этих болезней, как и из всех искалеченных этих судеб, его — самая милосердная. Он страдал сердечной болезнью, знал, что может умереть, но сердце, как правильно сказано у Токаревой в одном рассказе,— орган самый благородный. И болезни сердечные, хотя они и наиболее опасны, наиболее поэтичны. И вот Виан — это такой романтик и джазист с больным сердцем, который уже в 38 лет о себе написал: «Одной ногой я в могиле, а вторая машет одним крылом».
Удивительным образом Виан сочетает в себе беспечность, легкость, трагизм, хрупкость, ну и цинизм некоторый, довольно жестокую насмешку. У него есть замечательный совершенно рассказ «Пожарники», который я считаю лучшим из детских французских рассказов в XX веке. Там они с Патриком, с сынком, играют в машинки, а потом они случайно поджигают занавески, вызывают пожарных. Пожарные требуют, чтобы им сообщили широту и долготу и высоту квартиры над уровнем моря, а потом говорят: «Мы можем приехать только во вторник».— «Ну как, это же почти через неделю!» — «Раньше не можем, очень много пожаров». Они говорят: «А что же нам теперь делать?» Пожарники отвечают: «А постарайтесь, чтобы до вторника не погасло». Вот в этом, на самом деле, весь Виан.
В нем было много инфантильного, но было и в нем, понимаете, удивительное мужество какое-то. Потому что сохранять инфантилизм и легкость в такие годы, в такие эпохи,— это надо быть действительно гением, это надо быть таким Гамлетом. И воля у него удивительная, и сила духа.
Его роман «Сердцедер», который, наверное, самая болезненная и самая мучительная его книга, как раз о том, как абсурд жизни, кошмар её обступает человека, не дает ему надеяться, как это забивает его по шляпку. И «Красная трава» такой же роман. «Осень в Пекине» или, как это переводит Сергей Козицкий, «Осень штатского человека» — самый большой и самый фэнтезийный, самый абстрактный роман, такой своего рода «Смотритель» пелевинский. Я «Сердцедера» люблю больше всего именно потому, что там какие-то самые мрачные и какие-то самые поэтичные фантазии оживают. Я не говорю уже о том, что вот там это одиночество молодости поразительным образом зафиксировано. Там молодой учитель, главный герой, приезжает репетитором в семью, и там пародируются все штампы романа воспитания, но главного-то не спародируешь, главное торчит — вот это жуткое чувство одиночества и хрупкости молодого человека.
Пьесы Виана преимущественно антивоенные, да и вообще стихов антивоенных у него очень много. Но это не пацифизм, это, скорее, такая насмешка над злом: зло всегда смешно, всегда самоцельно и всегда смешно. Как поэт он очень виртуозен, близок к Брейлю, он во многом предсказал всю традицию французского шансона 70-х годов. Во многом из Виана выросли песни Брассенса и, конечно, Брейль. Думаю, что и Генсбур в значительной степени. Виан при жизни исполнялся не очень широко. Он выпустил несколько пластинок, несколько его песенок подхватили другие исполнители, но сам он, конечно, настоящей славы не стяжал. Связано это с тем, что Виан принадлежал к Академии Патафизиков — такому странному объединению сюрреалистов. Он и не рассчитан, в общем, на массовый успех. Он рассчитан на интерес людей тоже уязвленных, тоже хрупких, печальных и при этом упрямых и как бы берегущих свое «я» прежде всего. Как Хармс, который был готов терпеть любые насмешки, но соблюдал свои тайные ритуалы.
Что их объединяет — Хармса, Кафку и Виана? Я думаю, три вещи. Во-первых, тема вырождения. Тема ощущения, что на тебе кончается прекрасный слой мира, и ты — последний, умирающий и отмирающий его представитель. Второе — это, конечно, сюрреализм, гротеск, ощущение абсурдности бытия, причем такой его мрачной абсурдности, перехода веселого абсурда детства в мрачный и обреченный абсурд юности. И третья вещь, такая парадоксальная,— это своеобразие любовной темы. Любовь решается как товарищество, как преодоление одиночества. Потому что секс — это не более чем способ контакта, попытка установить более тесный и более интимный контакт. Вот только это. Мне представляется, что у Виана в «Пене дней» все эротические эпизоды довольно инфантильны. Секс — это такая веселая дружба, и все романы, все влюбленности Виана имели характер творческого содружества.
И у Кафки любовь — это поиск диалога, поиск своего в страшном, чуждом, ледяном мире. И у Хармса тоска по любви рождала несколько инфантильные сказочные формы. Во всяком случае, его самая глубокая любовь к Марине Малич, была такой, скорее, такой детской дружбой. Эротика там тоже была, но в меньшей степени. И это бесконечно трогательно, такой вот инфантилизм, дружба печальных детей. Хотя уж пошутить на эротические темы Виан был мастером. Но в том-то и дело, что это именно шутки. Любовь как бы исключает юмор, а у них она им пронизана.
Вот эти трогательные увлечения Сартром (Жаном-Солем Партром), все эти милые, глупые бреды французской молодежи межвоенного времени,— тоже очень виановская тема. Знаете, «все мы бражники здесь, блудницы…» — тема Серебряного века, которая так причудливо звучит у почти всех поэтов 10-х годов, у Виана воскресает. Тема беспечности детей, играющих на вулкане. И поэтому в «Пене дней» молодая обреченность чувствуется с такой поэтичной остротой. Они же ни в чем не виноваты. Как бы за их детские грехи наступила такая взрослая, такая страшная расплата. И вся жизнь — расплата за молодость. И вот поэтому у Виана очень острое чувство, что с каждым прожитым днем зарастает пространство, тускнеют окна, опускаются потолки. Это же не только война, это же не только эпоха. Это ещё и жизнь, которая с нами вот это делает, когда пена дней опадает и грязнится, когда воздушная, легкая пена превращается в какие-то грязные ошметки.
Это очень страшное ощущение. Не знаю, имеет ли смысл кого-то из них ставить выше. Для меня Виан, Хармс и Кафка — писатели одного уровня, три гения, которые определили и трагедию XX века, и все-таки бессмертие духа детства. Волшебного, легкого духа детства. Может быть, это единственное, что остается — какие-то странные дощечки, непонятные крючки или кафкианские странные сны, или виановские песенки. Единственное, что остается в такие времена,— это насвистывать. Хотя это никого не спасает, но позволяет, по крайней мере, светить будущему.
