Какая общая тема объединяет последние картины Андрея Кончаловского — «Рай», «Грех», «Дорогие товарищи»?

Боюсь, она о том, что эротическое и творческое связаны сильнее, чем мы думаем, и сильная любовь, по-настоящему сильная любовь исключает обладание. Более того, для Платонова Эрос был, скорее, злом. «Антисексус» довольно искреннее произведение. Для него секс — то, что делает человека смертным. Он и в себе этого боялся, неслучайно в «Епифанских шлюзах» палач насилует Перри. Мне кажется, что для Платонова секс — это одно из проявлений смерти, смертности. Да, наверное, Кончаловский, который много думает о сексе и рефлексирует на эту тему,— возможно, он что-то почувствовал.

В том, что, по мнению Тарковского, Солярис — это совесть. А по мнению Лема, Солярис — это неизвестная субстанция, которая, может быть, посылает им этих женщин или этих детей только как форму установления контакта; может быть, она приятное им делает, эта океаническая слизь. Мы же не знаем намерений Соляриса, зачем он это делает? Солярис — это память, а память всегда ограничена, всегда уже оригинала. И почему она посылает нам эти образы? Мы же не знаем: память — это пытка или величайшее благодеяние? То, что вы помните многих своих женщин, многих своих возлюбленных,— это для вас пытка или счастье? Мы же этого не знаем. А для Тарковского это проблема совести, и там много христианской символики, много…

Мой любимый фильм Вайды — «Пейзаж после битвы», и не только в силу моей любви в Боровскому, а потому, что он самый отчаянный, самый горький, самый язвительный. Но я, знаете, очень долго допытывался при последней встрече с Натальей Борисовной Рязанцевой… Мы спорили, о «Пепле и алмазе». Она вспоминала, как был потрясен Кончаловский, впервые посмотрев фильм и пересказывая его во ВГИКе. Кончаловский тоже, как ни странно, помнит эту встречу и даже помнит, что во время нее Наталья Борисовна курила «Дукат», это его потрясло. Но при этом ответить, про что «Пепел и алмаз» очень сложно. Рязанцева под конец, раздражившись, сказала: «Да про пепел и алмаз!». И, в общем, я думаю, что это правильный…

Блистательный сон! Это, по-моему, во второй части. Но я больше всего люблю из снов в кино (что хотите, со мной делайте) сны в «Зеркале», потому что ничего более страшного и более прекрасного, чем эти сны, я не могу вспомнить, ну разве что у Германа. У Германа же нет напрямую снов. У Германа есть… Помните, когда старуха ходит по комнате утром и повторяет: «Сны… Сны…» Вот эта концепция кино как страшного и прекрасного сна.

Но вы будете смеяться, а мне, например, самым страшным сном в кино кажется сон из фильма «Вариант «Зомби». Фильм был очень плохой, но методика создания страшного сна там была отражена очень точно: там героя пытались свести с ума, комбинируя детали из его детских снов. Вот ему снится,…

Наверное, потому, что режиссура — это как голос. Не почерк, который можно изменить, а голос, который изменить нельзя. Дело более физиологическое.

Я не знаю ни одного режиссера, который под псевдонимом снимал бы другое кино. Понимаете, если бы Хичкок назывался, например, Ивановым и захотел снимать русское кино, кино в русском духе — в духе Довженко, например — это всё равно был бы Хичкок.

Марлен Хуциев, уже здесь упоминавшийся, мне говорил, что кино — дело физиологическое. И главный физиологический показатель — длительность кадра. Он говорил: «Если кадр передержан или недодержан, я физиологически чувствую или неполноту, или избыточность, но физическое неблагополучие.…

На это как раз можно ответить. Мы живем в посмертии великого проекта. Советский Союз был, безусловно, плохим человеком, а мы живем в трупе плохого человека. Это паразитическая культура, поэтому Советский Союз был лучше, чем то, что мы видим сейчас. Да, он был омерзительнее, но он был живее. А то, что сегодня, – это продукт разложения. Перестраивать продукт нет никакого смысла, это все равно что перекладывать кости. Надо просто это убрать. Убрать труп дохлой лошади, которая лежит на дороге. Вот от этого я не отказываюсь: убрать остатки проекта и начать новый – биологический, социальный, антропологический.

Я думаю, что мы все понимаем: нас хватает смерть, хватают мертвые. Они хватают живых.…

Сценарного творчества я практически не знаю, потому что лучшие свои фильмы он снял по чужим сценариям, ну, как «Копейку» в частности, или «Черного монаха». Хотя и «Черный монах» не слишком нравится мне. Да и вообще, насколько я помню, и «Прорва» — это по сценарию Кожушаной. Вот кстати она была блистательным сценаристом. Безумным, но она создала свой мир, свое кино. Это редчайший случай. Мы можем говорить о кинематографе Дунского и Фрида, о кинематографе Рязанцевой, Клепикова, ну и о кинематографе Кожушаной. Вообще-то, это очень редко, чтобы сценарист…ну, Луцик и Саморядов, конечно… Это редкое явление, чтоб сценарист создал школу. Кожушаная её создала.

Что касается Дыховичного……

Нет. Я вообще люблю Смирнову. Мне нравится «Связь», нравится её экранизация «Отцов и детей». С наслаждением жду картины вот сейчас выходящей — «История одного назначения». Тем более, что Алексей Смирнов там в главной роли, а он зарекомендовал себя отличным режиссером. Режиссеры обычно хорошие артисты. Вообще, все Смирновы, как и все Драгунские, как и все Тодоровские, очень талантливы. Но я, именно фильм «Кококо», не люблю, потому что мне кажется, что это облегченная версия довольно серьезной проблемы.

Из киноведения — Марголит, недаром он получил «Белого слона». Андрей Шемякин, хотя он сейчас в большей степени документалист; Плахов, конечно. Из кинокритиков текущих мне очень нравятся все, кто пишет в «Сеанс», я очень люблю Антона Долина и как лектора, и как редактора, и как кинокритика, хотя наши мнения часто не совпадают. Я всегда с удовольствием читаю Дениса Горелова, я вообще люблю кинокритиков, потому что у них как-то больше, понимаете, профессиональной солидарности и эмпатии к творцу. Они, в отличие от литературных критиков, бывают иногда на съемках. Наш-то творческий процесс проходит одиноко, уединенно, и кроме жены и детей кто знает о том, что мы делаем? А кинокритик, киновед,…

Мне очень нравится Тодд Солондз, он замечательный режиссер. Я, правда, не понимаю, почему он такой культовый. Точно так же, как я никогда не понимал культовости Йоса Стеллинга, от которого многие близкие мне люди просто заходились в восторге. Давид Ройтберг, режиссер, с которым я много работал, говорил: «Я был бы счастлив работать у Стеллинга хоть осветителем». Житинский мог бесконечно пересматривать его картины — «Стрелочника», «Летучего голландца», и так далее. Я этого никогда не понимал. Я понимал, что это хорошо. Но сказать, чтобы я верещал, я не могу.