Возможен ли анархизм в качестве государственного устройства России? Не пришло ли время для идей Михаила Бакунина?

Во-первых, действительно то, что они подписали это письмо с его согласия — это уже характеризует их очень дурно. Если бы они без его согласия это подписали, то было бы хорошо. Но есть воспоминания Ивинской и Иры Емельяновой, кстати, где сказано, что когда они пришли к Пастернаку попросить у него индульгенцию за подписание этого письма, Пастернак им вслед смотрел с большой иронией, потому что, говорит: «Они шли, взявшись за руки, почти бежали, и чуть не подпрыгивали от радости, от него уходя». Есть эти мемуары Емельяновой. Ну, это дурной поступок.

Знаете, один журналист однажды у меня попросил разрешения опубликовать против меня пасквиль, ему это тогда было надо. И я хотел уже дать…

Не иронично он высказывался. Понимаете, не надо об этом так говорить. Вот давайте про исторические его произведения. Ошибочно было бы думать, что «Голубая книга» — сатирическое произведение. Зощенко — абсолютно искренне полагал, это было у него, я думаю, умозрительное убеждение, но вполне искреннее, что время литературы серьезной прошло. Потому что массовым читателем ХХ века является обыватель. Конечно, время утонченной, изысканной, серьезной литературы, какой была литература символистов, взрастившая, вскормившая Зощенко, это время прошло. В «Мишеле Синягине» это сказано открытым текстом.

Время утонченных ценителей, серьезных людей вытеснилось. И для Зощенко одной из…

Ну а как же? Прочтите рассказ «Ягоды»: «Гога сходил хорошо». Прочтите «Плоды просвещения». У Толстого просто немного хармсовский, такой абсурдистский юмор. «Все смешно,— он Горькому говорил,— все люди смешны: и вы смешной, и я смешной». Это такой онтологический юмор. Мандельштам тоже любил говорить: «Зачем шутить? И без того все смешно». Юмор Толстого такой абсурдистский, что ли, но довольо жесткий, по природе своей довольно бескомпромиссный. У Толстого много юмора в поздней прозе, хотя это такой не юмор острот, реприз, шуток, а это юмор положений. Именно этим ему был близок Чехов, для которого тоже абсурд был повседневностью. Или повседневность была…

Нет, то, что предсказывал Мережковский, с абсолютной наглядностью воплотилось в 1918 году. Мережковский… вот это интересная штука. Наверное, Мережковские – самая интересная пара из тех,  о которых я написал книжку («История великих пар»).

Пара Гиппиус-Мережковский – самая интересная. Они, конечно, друг без друга не могли; они, конечно, друг от друга зависели, они друг друга интеллектуально подталкивали и оплодотворяли, простите за двусмысленность. Но мне кажется, что Дмитрий Сергеевич был умнее Зинаиды Николаевны. Он был умнее в каком-то высшем смысле. Не потому, что Зинаида Николаевна, как сказано у Куприна про царицу Савскую, «была умна мелочной мудростью…

А потому, что большая часть авторов, в которых плюют, талантливы. Они сильно повлияли на жизненную практику. Они, как писал Горький, так сильно помешали людям жить по-прежнему, что им это не прощают. И я бы такую посмертную месть воспринимал бы позитивно. Когда сбрасывают Пушкина то с парохода современности, то с постамента украинского, – они признают его величие в какой-то степени. И то, что Пушкина делают ответственным за весь русский менталитет. Вероятно, это тоже не просто так. Вероятно, это глубоко правильно.

В СССР были два гетто, которые позволяли пересидеть цензурные засилья: детская литература, где спасался, например, Сапгир. Я помню, первое, что прочел у Сапгира, был «Морозкин сон». А то, что у него «Сонеты на рубашках» есть, об этом я узнал гораздо позже. Или, скажем, в детской литературе спасались Хармс, Введенский и даже Заболоцкий, которому это не очень удавалось, но «Стихи о деревянном человечке» у него до слез прекрасны. Наверное, детская литература как раз и была таким гетто.

Я сильно подозреваю, что и Чуковский, если бы он развивался органично, рано или поздно стал бы хорошим лирическим поэтом. У него его хорошие лирические стихи. Но то, что он был задан в литературу игровую,…

То, что она была предопределена, это сто процентов. Все возвращенцы были обречены. Другой вопрос, могла ли она избежать этого, стать осведомительницей до ареста, начать закладывать других? Это тоже, кстати, не панацея в советских условиях. Не знаю, она же знала, на что идет. Ей Бунин сказал — и мне ужасно нравится этот эпизод, я его часто цитирую,— перед отъездом: «Идиотка, девчонка, дура! Куда ты едешь к этим большевикам? К этим уродам? Они тебя арестуют, сошлют в Сибирь! Господи боже мой, тебе 24 года. Если бы мне было бы 24 года — пешком пошел бы в Россию, ноги стер бы до колен». Это бунинские внутренние противоречия естественны и очень мною уважаемы. Это как Толстой идет по Арбату с Сулержицким, и тот…