С романом Маканина вышло вообще очень сложно, и сейчас, когда Маканин умер, и все подводили какие-то итоги его литературной деятельности, вдруг оказалось, что мы про него ничего не понимаем. Ну, в частности, к Маканину всю жизнь подходили с точки зрения социального реализма. Вот как можно интерпретировать его книги с точки зрения правдоподобия, мне это довольно странно, потому что Маканин никогда реалистом не был. Он вообще начал писать, будучи профессиональным математиком, причем весьма успешным. Но хотя ему всю жизнь «шили» математические методы анализа действительности, и даже более того, пытались интерпретировать его прозу как математически строгую, точную, Маканин на самом деле ушел в литературу, чтобы сбежать от математики. Он ушел, чтобы писать о вещах неформализуемых, потому что математика, она пасует перед объяснением реальности, реальность иррациональна. И вот об этом иррационализме он собственно всю жизнь и писал.
Корни его искали чуть ли не в Максиме Горьком, тем более он немножко похож, такой широкоскулый, усатый, но ничего общего, на самом деле корни-то его в Андрее Белом, прежде всего в «Серебряном голубе», такая же занозистая, цепкая, со множеством повторов речь, сбивчивая нарочито, нарочито путаная. И главное, что в основе его художественного метода всегда лежала гипербола, сказка, выдумка, такая социальная фантастика. Ни один роман Маканина или ни одну его большую повесть, я уж не говорю о рассказах типа «Ключарева и Алимушкина», нельзя читать как социальный реализм, потому что это все неправдоподобно.
Я помню, как какие-то претензии такого опять-таки прозаического, сугубо буквоедского свойства пытались предъявлять его роману «Асан», потому что люди, которые были на чеченской войне, стали говорить, что там все неправильно. Так Маканин же писал его не о чеченской войне, чеченская война имеет к этому роману примерно такое же отношение, как стандартная русская секта к «Серебряному голубю» Белого. Это материал, на котором рисуется притча, на котором разрабатывается фантастическая фабула.
Еще он очень похож по основной интонации своей на Алексея Ремизова, который всю жизнь писал о людях, как бы ускользающих от взгляда. Это люди окраин, малозаметные, как в «Крестовых сестрах», малозаметные, скромные, несчастные персонажи, у которых какая-то своя насыщенная внутренняя жизнь, полная своих примет и ритуалов, своих зависимостей, потому что маленький человек, он же цепляется за мир с помощью сотни незаметных нам приспособлений. Вот это то, что Пелевин назвал тысячью малозаметных способов реагировать на проходящих мимо. Приходится взаимодействовать с миром, это большие люди могут себе позволить не замечать этих примет, а маленький, он зависит от тысяч мелочей. Вот об этом писал Ремизов и его прямой ученик Маканин.
«Андеграунд» в этом смысле роман, который не имеет никакого отношения, опять-таки, к реальности девяностых годов, или, точнее, имеет к ней отношение метафорическое, мифологическое. Он, оказалось, вместил в себя необычайно много, притом, что в мелочах, в приметах этой жизни он выглядит совершенно фантастически. И убийство чеченца, которое осуществляет главный герой, совершенно кажется иррациональным, непонятным.
Где мы видели, чтобы андеграундный писатель, работающий ночным сторожем, спокойно ножом прокалывал чеченца, удивляясь только, какой он пустой внутри? Где мы видели андеграундную поэтессу, которая становится чуть ли не вице-мэром, или, во всяком случае, правой рукой мэра? Где мы видели такие психушки, в которых находится душевнобольной брат героя Венедикт, который явно выступает, конечно, метафорой Венедикта Ерофеева, как мне представляется? Но все абсолютно там неправда. И вместе с тем, книги более точной по настроению, по описанию восьмидесятых-девяностых годов, просто нет в России. Вот в ней осталось все, ну, кроме нравов большого бизнеса. Их Маканин не знал, и мы не знали, и строго говоря, в общем, это 3% населения. А вот ощущение девяностых годов Маканин поймал безошибочно.
Почему у него сторож живет в общежитии? Надо помнить опять-таки, что начиная с «Сюра в пролетарском районе» или с «Лаза», у Маканина все герои живут в общежитиях, общежитие это метафора. Ну зачем ему писать «спальные районы», зачем ему расписывать тот пролетарский район, в котором происходит сюр? Общага — это такая метафора советской жизни, и постсоветской тоже, живут все друг у друга на виду, и главная примета, главный, простите за чудовищный термин, хронотоп, главный хронотоп, в котором происходит действие, у Маканина это ночные коридоры общежития. Почему? Потому что он, вслед за Высоцким, полагает, помните, коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет, он вслед за Высоцким полагает, что российское общество, оно прорыто огромным количеством, пронизано тоннелями, вот этими горизонтальными связями. Только поэтому никакая вертикальная власть не может его уничтожить до конца. Люди связаны землячествами, блатом на работе, отношениями амурными, все спят со всеми в этой общаге, это совершенно естественно, и все знают про любовников и любовниц. Это вот такое единственное спасение от русской вертикали, это русская горизонталь, поэтому в коридорах постоянно и ошивается этот Петрович, такой медиатор, человек, который связывает абсолютно между собой всех персонажей романа.
Сюжета там нет никакого внятного, там пять частей, в каждой более или менее своя фабула, в основном это истории, рассказы тех, кто в этих коридорах живет. И тем не менее, это роман, потому что он нанизан на несколько лейтмотивов: психушка, общага, палатка. Вот это, кстати, новый совершенно для Маканина и для русской литературы опять-таки хронотоп, это палатка, в которой торгуют чеченцы или какие-то деклассированные элементы, там чеченцы враждуют с другими кавказцами, постоянно около палатки находится какой-то труп.
Вот если мы вспомним главную примету девяностых годов, опять-таки на уровне географии, на уровне пейзажа, мы вспомним ларек. И в этих ларьках подрабатывали все, от моих друзей-писателей, я многих знаю, кто просто сторожил эти палатки, до будущих бизнесменов, которые сейчас стали воротилами. В этих палатках одно время продавались разноцветные ликеры, потом спиртное запрещалось, там оставались сигареты, они работали круглосуточно, их по ночам грабили. Вместе с тем, ночью, вот этот стеклянный светящийся куб палатки был единственным иногда светящимся пятном на улице, единственным местом, куда можно было ночью прибежать, если плохо или если ночью на тебя напали. Не говоря уже о том, что люди и помирали из-за этих палаток, потому что алкоголь, которым там торговали, был совершенно контрафактен и часто смертоносен, но многие и выживали благодаря этому, потому что вот мой приятель, который ныне доктор исторических наук, сторожа такую палатку, прожил девяностые и прокормил семью, более того, ему еще от доброго кавказца иногда перепадали чудовищные шоколадки оттуда же.
То есть если Маканин в чем-то и угадал, то он угадал в главных интерьерах девяностых: ночной коридор и ночная палатка. Угадал он и в главном настроении, это чувство распада, распада всеобщего. Не получается ничего, жизнь не удается, она держится еще на каких-то вот этих горизонтальных связях, но в целом это уже постепенно полный отказ от любых моральных кодексов. Люди изменяют себе на каждом шагу, и есть только один способ себе не изменить — это находиться на дне, то есть в андеграунде.
Кто такой этот Петрович, от чьего лица написан весь поздний Маканин? Не только «Андеграунд», у него и в «Испуге», в следующем романе, тоже такой же герой абсолютно. Это неудавшийся писатель, притом, что Маканин вроде бы писатель триумфальный, один из самых переводимых за рубежом, один из самых титулованных в России, но считал себя, видимо, таким аутсайдером, потому что он действительно ни на кого не похож. Он как-то лепился отдельно, и любили его люди не мейнстримные, и он уж к мейнстриму русской прозы, конечно, не имеет никакого отношения, потому что ну когда у нас любили и понимали социальную фантастику. Это было уделом очень немногих и преимущественно молодых читателей. А он действительно считал себя таким случайным гостем, человеком сбоку, отставшим, как он сам себя называл, гражданином убегающим, который все время выламывается из всех контекстов. И вот, надо сказать, что Петрович, он выбрал, наверное, правильную позицию, потому что единственный способ не потерять себя — это жить на дне, а вернейший способ себя потерять — это попытаться подняться.
Ведь что тогда происходило, в девяностые годы? Мы привыкли думать, говорить, и в этом есть доля правды, что это было время вертикальной мобильности. И действительно, это было так, одни поднимались вверх стремительно, другие опускались вниз. Такая история опускания у Маканина есть, там есть у него героиня, которая долгое время была советским функционером, потом все ее оставили, она провалилась вниз. Он пишет там, что эти люди совершенно не умели держаться середины, они умеют быть либо наверху, либо на дне. Там инсульт ее настиг, она совершенно одна, за ней ходит только этот Петрович, потому что больше некому.
Так вот действительно, это было время подъема, резкого подъема, вплоть до кессонной болезни, одних, которые были к этому совершенно не готовы, и время стремительного обрушивания других. И вот тут выяснилась поразительная, кстати, вполне горьковская вещь, что у этих людей, помните, Барон в «На дне» говорит, я всю жизнь только переодевался, что вот надел студенческую тужурку, потом на службе что-то носил, потом фрак носил, потом арестантский халат, а где я, непонятно, и вот выяснятся страшная вещь, что это люди без «Я». И герои Маканина, они тоже свое «Я» утрачивают с поразительной легкостью, как только меняется социальный статус, сразу исчезает личность. Сохранить эту личность можно, только если ты выломился из всех контекстов, если ты абсолютно отдельно.
Причем, что интересно, Петрович этот, он отказывается даже от литературы. Он когда-то ею занимался, он печатался, его КГБ прорабатывало, что-то ему удавалось протолкнуть, большую часть он писал «в стол». Теперь он уже не пишет, потому что в девяностые годы случилась полная депрофессионализиция. Замечательно тогда сказала Виктория Токарева, осталось две профессии, богатые и бедные. И действительно, Маканин и его герой, они как бы отказываются от писания прозы, я даже рискну сказать, что «Андеграунд» это и не совсем проза, там не примет традиционной прозы: напряженного сюжета, каких-то ярких описаний. Это больше всего похоже на дневник деклассированного элемента, который сегодня «трахнул» чью-то там чужую жену, в данном случае шоферскую, послезавтра кого-то убил в драке, потом кого-то утешил и выпил с ним, то есть это такое вещество жизни, ее такая дрожащая взвесь. Там нет примет традиционной литературы, просто общее ощущение утраты стержня и утраты лица. Петрович потому и остается целым, что он в эти игры больше совершенно не играет.
Но, как правильно написала тогдашняя критика, он же этим и расплачивается, потому что когда у тебя нет ни социального статуса, ни профессии, никаких других привязок к жизни, для тебя, в общем, и совесть отсутствует, потому что для тебя убить человека уже совершенно не проблема. Когда он убивает этого своего первого чеченца, там потом нагромождение убийств идет такое, что уже действительно пахнет дело пародией, но в первый момент он пытается почувствовать угрызения совести и не чувствует их, потому что здесь Маканин совершенно прав — если у человека нет профессии, у него нет и совести. Ему не перед кем отвечать, и это одна из главных трагедий романа.
Что еще надо заметить, «Андеграунд», вообще говоря, не очень приятное чтение. Я вот когда его перечитывал, готовясь, я поймал себя на том, что мне многое хочется пролистать. Каждый кусок отдельно, сам по себе, каждый абзац, каждая внутренняя новелла, это хорошо, когда это вместе, это создает примерно такое же ощущение бессюжетности и распада, какое было и в девяностые годы.
Но чего нельзя отнять у Маканина, вот этого удивительного сочетания, с одной стороны, абсолютной фантастичности сюжета, с другой — поразительного физиологизма в деталях. Вот когда он описывает секс немолодых людей, а у него и герой немолод, и любовнице уже сорок пять, когда он описывает пожилого шофера, у которого руки болят от баранки, или кавказца и запах в этой палатке кавказца, который складывается из немытого иноплеменного тела и посредственных, уже подтухающих товаров и спирта, когда он описывает быт стариков в этой общаге и прохудившуюся грелку, когда он описывает попойки этих людей, которые стремительно поднялись наверх, но остались в душе такими же деклассированными, он физиологически ужасно точен. Я бы, пожалуй, сказал, что «ноу хау» Маканина в русской прозе, это сочетание почти недостижимой точности в деталях и абсолютной абстрактности и мифологической свободы в построении коллизии. То есть это как бы миф, пересказанный человеком, очень точным в физиологических ощущениях.
И надо сказать, все-таки главное физиологическое ощущение, которое оставляет «Андеграунд», — это отвращение, это чувство брезгливости, это попытки старика все еще сохранить сексуальные интересы, бодрость какую-то, и, в общем, это очень похоже на состояние России в то время, когда страна, которая только что была безнадежно геронтократической, страной старцев, она пытается молодиться, но, в общем, это труп, который уже разлагается, но ходит, бодрится, торгует спиртным. Ощущение некоторой трупности в этом тексте есть, никуда не деться.
И надо сказать, что чем дальше Маканин писал, новые свои вещи, тем больше от этого веяло зловонной старостью. Вот его книги семидесятых годов, там есть все-таки какое-то ощущение сложности, бодрости, перспективы, но начиная с «Предтечи», образ старческого тела, болезней, гниения, притом что сам Маканин был вполне физически крепок, это начинает доминировать. Мы как бы попадаем внутрь разлагающегося тела, как это не ужасно, разлагающегося при жизни. И все герои там с пролежнями, хотим мы того или нет.
Поэтому «Андеграунд» был самым точным диагнозом постсоветскому времени, и, к сожалению, сегодня мы присутствуем уже при разложении, при окончательном гниении этого тела. А каким будет новое, нам знать не дано, поэтому герои Маканина все время говорят о будущем, но все время сбиваются на прошлое. Никаких идей, никаких перспектив, никакой молодости там нет, а если есть одна молодая героиня, так она спивается, андеграундная поэтесса вот эта, Тонечка, и ее все время рвет, причем рвет очень наглядно и подробно, в описании таких вещей Маканин большой мастер.
Остается надеяться, что андеграунд, то есть подполье, то есть могила, это все-таки состояние не вечное, и до каких-то ростков мы доживем. Пока же нужно быть благодарными автору и за то, что книга его по всем надеждам, по всем розовым очкам девяностых ударяет наотмашь, после этой книги по большом счету надеяться было уже не на что.
