Знаете, «читал охотно Апулея, а Цицерона не читал». У Пушкина был довольно избирательный вкус в римской поэзии. И влияние римлян на него было, соответственно, чрезвычайно разным на протяжении жизни. Горация он любил и переводил. Не зря, во всяком случае, не напрасен его интерес к «Памятнику», потому что здесь мысли, высказанные Горацием впервые, вошли в кровь мировой литературы. Стали одной из любимейших тем. Перевод этот — «Кто из богов мне возвратил…» — для него тоже чрезвычайно важен. Он умел извлекать из римской поэзии всякие замечательные актуальные смыслы, тому пример «На выздоровление Лукулла». Я думаю, он хорошо понимал, что в известном смысле Российская Империя наследует Риму, наследует в очень многих отношениях. И поэтому параллели неизбежны. Я думаю, что для него чрезвычайно важна была имперская тема, тема величия и неизбежного падения Рима, тема позднего Рима. И мне кажется, что влияние римского стоицизма на него, особенно в поздние годы, было огромным. Но было ли это влияние непосредственно Сенеки и было ли это влияние европейской поэзии, вобравшей римскую классику,— тут уже никто не объяснит этого. Я думаю, что Парни на него повлиял на него больше, чем римляне, как ни странно. И Вольтер, в огромной степени.
Если же брать авторов, на него влиявших, то здесь я в первую бы очередб назвал Руссо. Не только вот эта реминисценция «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», которая отсылает к эпизоду «Исповеди». Не только мысль о том, что быть искренним,— это невозможность физическая. Но в целом Руссо как тип человека, решивший высказаться полностью, превратиться в книгу, решивший высказать о себе все, в том числе самое постыдное,— мне кажется, для него это очень существенная тема. Влияние Руссо на Пушкина еще недостаточно исследовано, тем более, что их всех исследователей Пушкина у нас только Набоков вдумчиво и пристально изучал западные заимствования, потому что считал Пушкина именно плодом 500-летним плодом, итогом европейской культуры. Это то, о чем Берберова сказал в комментариях Набокову: «Пушкин превознесен и поколеблен». Поколеблен он именно в том смысле, что его самостоятельность подвергнута некоему сомнению. Его — назовем это — «культурный суверенитет». На самом деле, Пушкин — это результат огромного числа культурных влияний, и количество отсылок и аллюзий, нами даже не считываемых, в его прозе и поэзии особенно огромно. Подробно отслежены параллели «Капитанской дочки» с Вальтером Скоттом, и так далее. Мне думается, что Руссо как тип художника влиял на него больше всего. И, конечно, «Les Confessions» — наиболее наглядная, что ли, для него книга, гениальная неудача, сами понимаете. Вместо того, чтобы высказываться полностью, он все-таки оправдывает себя. Он все-таки отбирает неизбежную эту, оправдательную логику. Мне кажется, это удерживало Пушкина от писания дневников, от автобиографической прозы, которую он, мне кажется, втайне презирал. «Шиш потомству»,— сказано в одной из его записей.