В советской литературе было три гетто, которые позволяли существовать, не слишком отвлекаясь на цензуру. Фантастика, к которой серьезного отношения не было, и она проходила по разряду развлекательной литературы, поэтому Стругацкие и Гансовский, молодой Слава Рыбаков сумели что-то сказать, хотя Рыбаков за раннюю повесть «Доверие» удостоился вызова в ГБ. Но они все-таки проскальзывали как-то. Как фантастику можно было напечатать «Обитаемый остров» — попробуйте такую социальную прозу выдать! Или «Трудно быть богом
Вторая такая отрасль — это сатира и юмор, в которых тоже было что-то можно сделать. Их, конечно, читали в четыре глаза, но как ни странно, комедиографам в кино позволялось чуть больше. Ну и последняя — это детская литература. Потому что детская литература была отхожим промыслом многих талантливых художников. Как диссиденты все писали книги в серию «Пламенные революционеры», чтобы свои революционные потенции реализовать на материале народовольцев, так же все настоящие поэты (такие, как Сапгир или Бородицкая) шли в детскую литературу или в переводы. И вот школьная проза была единственным полигоном для настоящей литературы о любви.
Во-первых, гиперсексуальность для ребенка естественна, и, хотя школьникам не дозволялись никакие вольности, им дозволялись в том числе и вполне взрослые проявления страсти, потому что, скажем, в «Вам и не снилось…» героиня переспала с героем, и никакая цензура на это не ополчилась, это было нормально. В кино этого не было, а в литературе было: помните, «сегодня мы дали друг другу все возможные доказательства». Замечательная формула, которую придумал Роман (и Галина Щербакова за него, царствие ей небесное, она очень понимала психологию умного школьника). Конечно, в таких повестях, как, скажем, «Из-за девчонки» Игоря Минутко или в «Изобретении велосипеда» Юрия Козлова, тогда очень хорошего писателя, и эротика появлялась, и — главное — там подросток действительно сталкивается с серьезными вызовами. Для него любовь — это впервые. Она не будни, не рутина, она не средство самоутверждения. Она для него метафизический вызов. Подростка волнуют великие вопросы — любовь, смерть, смысл жизни. Взрослого волнуют здоровье и бабки. Поэтому городская проза в это время, кроме Трифонова, почти вынужденно асексуальна или сексуальность загнана в очень глубокие подтексты.
А в подростковой прозе — и любовь, и смерть, и предательство, и дружба, и отношения со взрослыми,— все это выходило на первый план. Ну и Валерия Алексеева, который был не самым ярким, но очень характерным писателем этой темы, и у большинства, даже у Алексина в подростковой прозе нет-нет да и поднималась серьезная проблема.
Школьная проза — это сочетание трех тем: во-первых, вынужденная школьная несвобода; во-вторых, травля и отношения с одноклассниками; ну и в-третьих, этот интерес к противоположному полу. Потому что ведь в чем проблема? Советский человек вынужденно исчерпывался во многих отношениях своей социальной ролью. А у школьника этой социальной роли еще нет, он находится в процессе ее выбора, нащупывания, и его восприятие свежее. Советский человек в огромной степени зависит от социальной иерархии, от места в идеологической лестнице, в карьерной. Он детерминирован во многих отношениях, а школьных — свободнее.
И поэтому квинтэссенцией школьной прозы была гениальная книга Леонида Липьяйнена, умершего совсем молодым, «Курортный роман восьмиклассника». Я всем рекомендую читать Липьяйнена (я не знаю, есть ли в сети), но он был выдающийся прозаик. Именно потому, что он детей описывал как взрослых. А детей и надо описывать как взрослых, потому что они самые взрослые, перед ними стоят самые большие проблемы, и они рискуют больше всех. И именно в этом плане советская школьная проза была великой, а современная школьная проза отсутствует. Потому что взрослость настоящая сегодняшнему человеку недоступна. Но это будет обязательно.