Да я не говорил дословно, что они лживые. Хотя в свое время пародия называлась «Вранье без романа» — «Роман без вранья», действительно, с фактологической точки зрения довольно уязвим. Но нас ведь не это занимает. Понимаете, это ведь художественное произведение, почему оно и называется романом. Это все равно что вечно предъявлять претензии фактологического свойства к «Петербургским зимам» Георгия Иванова. Все эти «китайские тени», по авторскому определению,— ведь это же, как он сам говорил, все, кто «блистал в 1913 году — лишь призраки на петербургском льду». Это воспоминания о лучшей эпохе, воспоминания ребенка, который беспрерывно, конечно, расцвечивает это какими-то новыми красками, который с наслаждением, с упоением вспоминает какие-то детали, преувеличивает колоссально. Конечно, все, что сказано у Иванова про Мандельштама,— вранье. Конечно, половина того, что Мариенгоф рассказывает о Есенине,— это огрехи его памяти, но, понимаете, художественный текст не заслуживает (как, например, Катаев) упреков во вранье, которые довольно часто ему предъявляются по итогам «Алмазного моего венца». Катаев дружил с этими людьми и имеет право на художественные мемуары о них. Мы не рассматриваем это как воспоминания в чистом виде. Там не написано «воспоминания». Вот у Эммы Герштейн написано «воспоминания», хотя на 90 процентов это тоже интерпретация. Но ничего не поделаешь, у нее это называется так, поэтому она продолжает получать посмертные претензии.
Что касается Мариенгофа — я не считаю его талантливым прозаиком, прости господи. Считаю его очень несчастным человеком, очень уязвимым, потерявшим сына, который покончил с собой. В общем, как-то странно карма Есенина, который его сына младенцем держал на руках, его настигла. Мариенгоф был, я думаю, по-своему очаровательный человек. Такой эстет, один из последних. Очень честный, по-своему честный, в том смысле, что последовательный, никем не притворявшийся. Действительно, очень любивший Никритину. Это один из самых красивых романов раннесоветской литературы. Ну и Есенина он по-настоящему любил. Я думаю, что он его обожал. Я думаю, что Есенин был самым ярким, что ему в жизни встретилось. И молодость их имажинистская была, несмотря на все их понты, трогательна. Вот Шершеневич нравится мне меньше, тексты его кощунственные не нравятся совсем. К Шершеневичу я отношусь, пожалуй, с большой долей такого скепсиса критического. А Мариенгоф — хороший человек, ничего не поделаешь. Хотя качественно его художественные тексты и прежде всего эта автобиографическая трилогия «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги» — это все вызывает очень серьезные претензии. Пошлятины в этом довольно много, но такой невинной пошлятины, которая в Серебряном веке была во всем.
