Эта книга «социологическое исследование» 1976 года, в которой рассказывается о городе Ибанске, в котором царит «тотальное притворство», он окружен врагами, а в атмосфере смешан абсурд и интеллигентное напряжение. Дмитрий Быков считает, что этот роман «скучен, как сама жизнь», и поэтому его интересно читать. Творчество Зиновьева не вписывается ни в какую парадигму, но его можно назвать своеобразной сатирой на интеллигенцию.
Это, не скажешь даже, роман или социологическое исследование, или пародия, но это книга Александра Зиновьева, двухтомник «Зияющие высоты», который, будучи опубликован в Швейцарии, покончил с зиновьевской карьерой в России.
Зиновьев, человек с довольно богатой биографией, ифлиец, кстати говоря, воевавший, известный каким-то клиническим совершенно отсутствием страха, человек, чьи теории, а он вообще-то специализировался в области философии, логики и социологии, чьи теории, серьезные научные, крайне трудны для изложения. Существует зиновьевский центр, руководимый его вдовой. Я не претендую на то, чтобы в них разбираться, я думаю, что в них никто не разбирается, Зиновьев человек, мысливший очень сложно. Но во всяком случае его убийственной критике одинаково, в одинаковой степени подвергалась советская система, абсурдная совершенно, и западная, он называл ее западнизмом. Действительно, в это западню Россия попалась по полной программе.
Зиновьев — классический пример независимого русского мыслителя, чьи идеи не вписываются ни в какую парадигму. Человек, который успел поссориться практически со всем своим окружением, кроме разве Войновича, с которым их многое сближало, в частности, интерес к живописи, к карикатуре. И Войнович нарисовал очень много смешных картинок, в том числе смешной портрет Зиновьева, и Зиновьев нарисовал очень много карикатур, в том числе замечательный портрет Войновича, такой зубастый, с двумя рядами белоснежных зубов.
Надо сказать, что «Зияющие высоты» это не самое легкое чтение. На что это больше всего похоже? На «Улитку на склоне» Стругацких. А если «Улитка на склоне» это все-таки по-стругацки праздничное произведение, это не просто социальная фантастика, а это еще и жестокая насмешка, пародия, это и триллер в огромной степени. И институтская часть «Улитки», вот этот институт, который описывает лес и практически никогда в лесу не бывает, — это такая замечательная метафора абсурдная любой бюрократии, которая поддерживает только свое существование, а о мире ничего не хочет знать.
Вот трактат Зиновьева — это пародия по большому счету, пародия на трактат, на науку, которая ничего не изучает и которая давно уже в основе своей тавтологична, то есть описывает сама себя. Самая убедительная цитата, на мой взгляд, вообще лучшая цитата из этой книги такая:
«Термин "переспективы" обозначает то же самое, что и термин "перспективы", но отличается от последнего более высоким социальным рангом употребляющего его. Еще более высоким рангом обладает термин "преспективы". На употребление его нужно особое разрешение высоких инстанций».
Это напоминает очень ту речь, которой разговаривают герои «Улитки», да и книги специалиста Ибанова, который действует у Зиновьева, они очень напоминают те бессмысленные, про одержание, помните, все эти бессмысленные теоретические пассажи, которые производит в таком изобилии руководство института. Разница только в том, что Зиновьев предпринял все-таки попытку систематического исследования того, что получилось, того общества, которое в результате построилось, — это общество тотальной имитации, общество всеобщего постоянного притворства. Люди притворяются, что работают, ученые притворяются, что мыслят, а диссиденты, вот это самое интересное, они предпочитают делать вид, что диссидентствуют, хотя на самом деле их оппозиционность абсолютно иллюзорна.
Что там происходит? Там взят город Ибанск, название которого, понятно, совершенно недвусмысленное и неприличное, хотя и пишется через «и». Но тем не менее никакого сходства с «Историей одного города» Салтыкова-Щедрина в этом произведении на самом деле нет, потому что «История одного города», это в самом деле такое метафорическое описание России, а сатира Зиновьева, вот что очень важно, она направлена не на Россию и не на город Ибанск, она направлена на интеллигенцию. Интеллигенция бывает двух видов: либо это научная и культурная обслуга режима, либо это квази-оппозиция, которая кормится от того же режима, там выведен такой театр на Ибанке, река Ибанка, на которой этот город стоит, а театр на Ибанке — это соответственно, любимовская Таганка, и уже из самого названия театра ясно, что этот театр занимается наибанчеством, то есть никакого совершенно реального протеста в нем нет, а есть его тщательная имитация.
Главное занятие всех жителей Ибанска — это теоретизирование по собственному поводу, подведение базы под собственную жизнь, ее обоснование, сочинение трактатов, разговоры. Герои носят такие же примерно имена, как мужики в деревне у Стругацких. Там, помните, есть Колдун, есть Молчун, так и здесь, есть Стратег, Аналитик, Шизофреник, который и продуцирует главные трактаты. Главное заведение в Ибанске это гауптвахта, или «губа». Она и орган исправления, и символ всей местной философии, вообще основа всей системы города, если угодно.
Читать «Зияющие высоты», наверное, скучно, во всяком случае сегодня, потому что это пример такого текста, содержащего автоописание. Этот текст скучен, как скучна жизнь, и он построен примерно как жизнь Ибанска, с бесконечным повторением одних и тех же терминов, с философствованием на пустом месте. Жизнь Ибанска тотально заидеологизирована. Основа мировоззрения всего Ибанска в том, что в Ибанске есть уникальная народная душа, свойства которой несравненны, и весь остальной мир никогда до нее не дотянет. И самое здесь интересное, что Ибанск окружен врагами, враждебным внешним миром, который намеревается как-то исхитить его духовность.
Ну, поразительная совершенно вещь, потому что Зиновьев в 1976 году угадал главные интенции России будущей. Но ведь в том-то все и дело, что между идеологией, условно, коммунистической и идеологией нынешней, принципиальной границы нет. Уже советский интернационализм, советский модернизм — все это давным-давно отброшено, и, конечно, та эпоха, которую описывает Зиновьев, это эпоха полного гниения. Правда, тогда в это еще в этом гниении были какие-никакие здоровые основы, а сегодня благополучно перегнили и они, шансом мы не воспользовались. И Зиновьев, вероятно, абсолютно прав, когда говорит о том, что Запад — это тоже не выход, потому что Запад — это общество тотальной манипуляции, тотального управления.
И в этом смысле между коммунизмом и Западом восьмидесятых годов он принципиальной разницы не усматривает. То есть она, разумеется есть, с точки зрения потребления, но с точки зрения мышления и с точки зрения человека и его деградации, особой разницы нет, и может быть, как ни ужасно, Зиновьев в этом был отчасти прав. Это сегодня уже ясно, что все-таки Запад имеет по крайней мере шансы и перспективы выбираться из своих тупиков, а Россия в своем ибанском тупике так и пребывает. Но чисто с внешней стороны, что тамошняя демагогия, что местная, что тамошнее самодовольство, что местное, на вкус Зиновьева, это все было достаточно одинаково.
Своеобразие зиновьевского жанра и самого этого текста, оно связано, конечно, прежде всего с тем, что Зиновьев принадлежал к так называемому методологическому кружку, куда входили Щедровицкий и Карл Кантор, многие еще люди замечательные. Бывал там достаточно регулярно и совсем молодой тогда, в будущем художник, а тогда просто сын философа Карла Кантора Максим, который запечатлел этот кружок в замечательной карикатуре «Интеллигенция читает между строк», где на первом плане выведен очень узнаваемый Мамардашвили, просто один в один, с трубкой знаменитой.
Этот кружок, вообще вся московская методология, московская философская школа — это была попытка легального существования в условиях абсолютного идеологического террора, и они действительно умудрялись как-то легально существовать. Это была попытка выживания философии и социологии при так называемом развитом социализме. Поэтому, разумеется, в их плетении словес, в их легальных публикациях, в их дискуссиях было огромное количество, не скажу, зашифрованности, но такой какой-то формальной демагогии. Очень трудно там сейчас разглядеть подлинные мысли, потому что это все было тоже, как ни ужасно, имитацией.
Но не надо забывать, что в Москве семидесятых годов, и вот это Зиновьев показывает, кипела огромная, сложная, философская жизнь, то, чего совершенно нет сегодня. И вот в этой философской жизни, с одной стороны, были религиозные кружки типа южинского кружка Мамлеева, откуда вышли Дугин и Джемаль, была методологическая школа Щедровицкого, был кружок последователей Даниила Андреева, был огромный слой мистического, тайного православия, жестокую сатиру над которым описал, представил Владимир Кормер в своем романе «Наследство», был круг, в котором подпольная литература, тоже очень жестоко изображенная у Зиновьева, пыталась имитировать свободу. Свободы никакой, разумеется, не было, в подполье свободы не бывает, но была какая-то честная, по крайней мере, им так казалось, попытка выжить вне продажи, вне прямого сотрудничества с режимом.
И вот атмосфера «Зияющих высот», переданная там, это, с одной стороны, атмосфера абсурда, безусловно, и вранья всеобщего, и имитации, а с другой — это атмосфера страшно напряженной, хотя и очень искаженной, все-таки интеллектуальной жизни. Если у Стругацких в институте все занимаются заполнением бессмысленных бумаг, то у Зиновьева все герои мыслят, пытаясь придать какое-то философское обоснование пустоте собственной жизни. Они громоздят какие-то многоэтажные конструкции, особенно Шизофреник, автор трактатов, продвинулся по этой части, только чтобы как-то обосновать свое бездействие, свою глупость. В стране никто не работает.
И вот в Ибанске нет труда, там есть наказание, периодически в виде той же гауптвахты, или «губы», там есть собрание, там есть театр, но там совершенно нет производительного труда. Это город, абсолютно утративший смысл собственного существования, абсолютно утративший контакт с собственным прошлым и не видящий своего будущего. Вот это пространство всеобщей демагогии, тухлой и бессмысленной болтовни и праздности, оно у Зиновьева, конечно, описано с колоссальной мерой ненависти и желчи.
Трудно сказать, в чем Зиновьев видел идеал, потому что его не устраивала ни русское, ни советское. Зиновьева в последние годы его жизни очень многие пытались к себе подгрести, очень многие, в особенности, конечно, русофилы, учитывая его антизападничество, пытались его как-то вдвинуть в свои ряды. На самом деле Зиновьев противится любой атрибуции и любому присоединению, он не славянофил, потому что русский путь не вызывает у него никакого восторга. Трудно сказать, чего Зиновьев требует от человека. По-видимому, прежде всего, человек должен непрерывно мыслить, не удовлетворяясь имитациями, он должен смотреть правде в глаза, трезво анализировать то, что перед ним. Конечно, без социологии немыслимо такое общество, общество должно заниматься непрерывным самопознанием, развитием, творческим трудом, чем угодно. Но ни в российской, ни в западной истории Зиновьев не находит своего идеала.
Возможно, он, как эгоцентрик, себя считал единственным правильным и адекватно мыслящим человеком, может быть, поэтому он и критиковал всю современную ему философию, говоря, что никто его не способен понять. Но в одном он прав безусловно, и русская, и советская зиждутся на непрофессионализме. Вот это отсутствие профессии, профессиональных познаний, профессиональных интересов, по Зиновьеву, это прямой путь к утрате совести. В стране никто не работает, и это для него является главной проблемой. Ну и потом, понимаете, все-таки вот этот скачок в сторону научного романа, квази-научного, конечно, издевательского, но тем не менее научного, он для семидесятых годов очень характерен.
Мы привыкли думать, что семидесятые годы — это было время застоя. Чисто внешне, может быть, оно так и выглядит, но вот под этой, простите, гнойной коркой проходила невероятно бурная жизнь, бурная и в интеллектуальном, и в сексуальном, и в культурном отношении. Это, как всегда бывает в России, именно в теплице, такой душной теплице советского общества, происходило чрезвычайно бурное размножение гнилостных бактерий. Пусть это выглядело как плесень, но эта плесень на окнах теплицы плела изумительно красивые узоры. И поэтому те кольца, те узоры, и вот эти цветы демагогии, безумные, которые заплетают все стекла в теплице у Зиновьева, да, это по-своему довольно красивое зрелище, это немножко похоже на гниль и плесень XIX века, и особенно Серебряного века.
В этом смысле, конечно, Зиновьев — это чрезвычайно привлекательное, я бы сказал, заразительное культурное явление. Я просто представлю несколько образцов зиновьевской стилистики, просто чтобы проще было представлять, что из себя представляет его речь, вот эта речь, имитирующая советский официоз.
«При строительстве здания ИВАШП, — там дикое количество аббревиатур, расшифровка которых забывается через секунду, — было сделано незначительное упущение, сыгравшее заметную роль в развитии литературы сортирного реализма, а именно — архитекторы забыли спроектировать сортиры. На следствии выяснилось, что они это сделали это злоумышленно, так как придерживались ошибочной теории Ибанова, согласно которой сортиры должны отмереть уже на первом этапе. Писатель Ибанов, — в нем легко узнается Горький, — произнес тогда по этому поводу другую свою крылатую фразу: "Если кто-нибудь попадется, его уничтожают".
Упущение заметили лишь тогда, когда зданием единолично завладел Аэроклуб. Пришлось в глубине двора на значительном расстоянии от здания найти участок, меньше других заваленный всякого рода хламом, и построить сортир типа "нужник". В распорядке дня курсантов пришлось специально учесть два часа на походы в сортир из расчета три раза в день по десять минут на человека при наличии пятнадцати безопасно действующих посадочных мест. Упомянутая величина была сначала найдена эмпирически, и лишь постфактум ей было дано теоретическое обоснование с использованием мощных средств современной таблицы умножения. Местный философ Ибанов использовал это в книге "Диалектика общего и отдельного в Ибанске и его окрестностях", как блестящий пример теоретического предсказания эмпирического факта, сопоставимый по своим последствиям для развития науки с открытием позитрона».
Вот это, понимаете, двойственное впечатление производит. Первые пять фраз смешно, следующие пять — скучно, а потом эта скука начинает переходить в какое-то новое качество. Да, это сортирный юмор, конечно, его там довольно много. Конечно, сочетание сортиров с бесконечным пародированием официоза — это отдельный стилистический прием. Когда этого много, это скучно, когда этого очень много, это величественно, вы начинаете понимать вот эту дурную бесконечность. И ощущение сортиров в смеси с марксизмом-ленинизмом, дурной физиологией и дурной философией, оно, наверное, точнее всего отражает тогдашнее советское самоощущение. Но это дико печальная книга.
Конечно, я современному читателю ее порекомендую в очень не больших дозах. Конечно, тогдашний читатель, современник Зиновьева, он там ухохатывался, а нынешний, в лучшем случае, брезгливо отвернется. Но как фиксация феномена, беспрерывной, зловонной, пустопорожней болтовни вместо жизни, в этом смысле «Зияющие высоты», конечно, уникальное произведение. Тем любопытнее, что их в России практические не переиздают, но, слава богу, интернета никто не отменял.
