Что вы думаете о работах Александра Зиновьева?

Абсурдизмом, потому что до абсурда дошло очень многое в советской системе управления. «Улитка…» пародирует абсурд руководства в институтских главах, Зиновьев пародирует абсурд двойной морали, интеллигентского конформизма. Это такой, я бы сказал, скучный, несколько выморочный, мрачный абсурд, который присутствует, скажем, и у Лема в «Рукописи, найденной в ванне», да и во многих текстах позднего социализма он сказался. Книга Зиновьева мне представляется все-таки скучной, масштабной, объемной. Те выдержки, которые все время печатал «Октябрь», были оптимальны. Все-таки два тома «Зияющих высот» — это многовато. И вообще, институтские главы «Улитки…» принадлежат к самым…

Видите, ваша проблема — это общая проблема современного гуманитарного знания, прежде всего — в России. Потому что социологическая схема, марксистская схема на 90 процентов исчезла, скомпрометирована, а другая не предложена. И все попытки заменить марксизм структурализмом, по большому счету, ни к чему не привели. Я думаю, что программу следовало бы расширить и перекроить определенным образом, включить туда таких авторов, как, скажем, Успенских оба, и Глеб, и Николай. Гораздо шире представить Щедрина. Гораздо скупее представить, например, Толстого, потому что Толстой не понятен ещё, как мне кажется. И «Война и мир» не понятна, слишком масштабное высказывание для 10-го класса. А вот…

Но ведь «Пошехонская старина» писалась не как цельное произведение. Как почти все его сочинения, включая даже «Господ Головлевых», это писалось постепенно как цикл очерков. И я думаю, что «Пошехонская старина» просто не завершена. Это не законченная вещь, к которой он бы ещё возвращался. Там обретены, обретаются какие-то новые для Щедрина нотки. Нотки такого горько идиллического упоения всей этой пошехонщиной, понимаете. Ну, как это есть уже и в истории одного города, что так напрягало Писарева. Там не только насмешка, но умиление. Там есть умиление. И я со свой стороны глубоко сочувствую Щедрину, который всю жизнь так пылко умел ненавидеть, а под конец, в старости сделался почти…

Он с виду простоват. Я имею в виду — как писатель. А как человек он и сложен, и разнообразен, и феноменально энергичен. Вот Бог дает человеку силу, когда человек на правильном пути.

Конечно, высшее его свершение — на мой взгляд, это «Москва 2042» и некоторые сцены во втором и третьем «Чонкине». Первый «Чонкин» мне никогда особо не нравился, потому что он все-таки ещё балансирует, разрывается между реализмом и гротеском. Вот вторая часть и третья — это уже чистый сардонический смех. Конечно, Чонкин не Швейк (и книга не «Швейк», и герой не Швейк). Это, безусловно, очень русский характер.

Но вот я больше всего люблю у него «Москву 2042» — именно за точность предвидения и за великолепно…

Понимаете, я никогда не читал его научных работ, поэтому не могу об этом судить. Он-то сам утверждал, что он сделал огромные открытия в области логики, изобрел какую-то совершенно новую логики. Я не специалист в области логики, в области классической философии. Здесь мне приходится ему верить на слово.

Но что касается его художественных произведений, то как раз здесь эволюция довольно типична. Он разочаровался в России, разочаровался в мире советском, но разочаровался он и в Западе: назвал западную философию «западнизмом». Не будучи достаточно высоко, адекватно – как ему казалось – там оценен, он вернулся и продолжал Запад поливать грязью 20 лет. «Зияющие высоты» кажутся мне…

Он не был никаким чиновником. Он служил, как служили многие люди в России. Но никаким чиновником он  не был. Это была такая…. Не помню, кто высказывал это, чуть ли не Розанов: что Щедрин был вице-губернатором, который никак не может стать губернатором. Нет, это, знаете… На Щедрина влияли более серьезные вещи. Вот ипохондриком он был, ипохондрия его действительно мучила, он подозревал у себя всевозможные болезни, но болен он был Россией. А эта болезнь, как мы знаем, неизлечима.

В одном аспекте — безусловно. Я в своей статье «Казус Улицкой или Пятая проза», которая посвящена разбору скандала вокруг «Чумы», разбирал этот казус с точки зрения такого рассказа Дунского и Фрида «Лучший из них». Когда главный герой чалится на вологодской пересылке в 1945 году. «Жранья от пуза, полный сидор смолы висит» — как бы таких примитивных физиологических потребностей нет, и все заняты тем, кого заземлить. Ищут, кого лишить воровских прав. Ищут солдатские причины, условно говоря, скомпрометировать друг друга.

У нас сейчас примерно та же история. То есть мы находимся в известном смысле на вологодской пересылке. Жранья пока хватает, но дела нет. Нет общего занятия.…

Видите, как раз Иудушка Головлев как раз тесно связан с вторым томом «Мертвых душ». Гоголь в титанической попытке предсказать реальность 60-80-х годов не дожил до нее, он задыхается, как рыба не песке. Вот эта вода ушла, она пришла после смерти Николая, когда снова можно было чем-то дышать, а до этого все бьются, как рыбы. Реальность эту Гоголь предсказал: он предсказал Обломова-Тентентикова, он предсказал Левина-Костанжогло или Бостанжогло, он предсказал генерала Бетрищева, он предсказал Улиньку. Он предсказал, конечно, Хлобуева — это Стива Облонский, у которого никогда нет денег и всегда есть деньги. Они похожи, кстати. Но, конечно, в наибольшей степени он предсказал Муразова. Великое…

Замечательную лекцию о Писемском прочел Аркадий Рух, мой петербургский друг и коллега. Вот он как раз специально под это дело прочел «Тысячу душ» и «Тюфяка», и вообще с ним есть о чем поговорить. Писемского — видимо, по сходству фамилий — неоправданно любил Писарев, считая, что именно Писемский с его кондовым реализмом лучше способствует переменам, нежели Щедрин с его сатирой, которую он называл «цветами невинного юмора». Мне Писемский всегда казался первоклассным, типа Лескова, мастером, но все-таки «Масонов» и «Взбаламученное море», и «Тысячу душ» мне всегда читать было скучновато. Это, мне кажется, слишком бытовая литература, но, конечно, Писемский талантливый писатель. Если…