Что вы посоветуете почитать похожее на роман «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина?

Но ведь «Пошехонская старина» писалась не как цельное произведение. Как почти все его сочинения, включая даже «Господ Головлевых», это писалось постепенно как цикл очерков. И я думаю, что «Пошехонская старина» просто не завершена. Это не законченная вещь, к которой он бы ещё возвращался. Там обретены, обретаются какие-то новые для Щедрина нотки. Нотки такого горько идиллического упоения всей этой пошехонщиной, понимаете. Ну, как это есть уже и в истории одного города, что так напрягало Писарева. Там не только насмешка, но умиление. Там есть умиление. И я со свой стороны глубоко сочувствую Щедрину, который всю жизнь так пылко умел ненавидеть, а под конец, в старости сделался почти…

Он с виду простоват. Я имею в виду — как писатель. А как человек он и сложен, и разнообразен, и феноменально энергичен. Вот Бог дает человеку силу, когда человек на правильном пути.

Конечно, высшее его свершение — на мой взгляд, это «Москва 2042» и некоторые сцены во втором и третьем «Чонкине». Первый «Чонкин» мне никогда особо не нравился, потому что он все-таки ещё балансирует, разрывается между реализмом и гротеском. Вот вторая часть и третья — это уже чистый сардонический смех. Конечно, Чонкин не Швейк (и книга не «Швейк», и герой не Швейк). Это, безусловно, очень русский характер.

Но вот я больше всего люблю у него «Москву 2042» — именно за точность предвидения и за великолепно…

Он не был никаким чиновником. Он служил, как служили многие люди в России. Но никаким чиновником он  не был. Это была такая…. Не помню, кто высказывал это, чуть ли не Розанов: что Щедрин был вице-губернатором, который никак не может стать губернатором. Нет, это, знаете… На Щедрина влияли более серьезные вещи. Вот ипохондриком он был, ипохондрия его действительно мучила, он подозревал у себя всевозможные болезни, но болен он был Россией. А эта болезнь, как мы знаем, неизлечима.

Самого Зиновьева я знал очень мало, видел его раза три, когда он приезжал в Москву после эмиграции; потом он осел здесь окончательно. Я не могу, к сожалению, оценить его как учёного-логика, хотя сам он утверждал (только с его слов могу это говорить), что его международный авторитет как учёного выше, нежели его писательская слава. Возможно, и так. Я могу судить лишь о его художественном творчестве. В этом смысле «Зияющие высоты» представляются мне замечательной книгой — не шедевром, потому что они затянуты явно, содержат много повторов. Как писатель он — безусловный ученик Салтыкова-Щедрина, но, конечно, не обладает, на мой взгляд, щедринским темпераментом и щедринским художественным…

Видите, как раз Иудушка Головлев как раз тесно связан с вторым томом «Мертвых душ». Гоголь в титанической попытке предсказать реальность 60-80-х годов не дожил до нее, он задыхается, как рыба не песке. Вот эта вода ушла, она пришла после смерти Николая, когда снова можно было чем-то дышать, а до этого все бьются, как рыбы. Реальность эту Гоголь предсказал: он предсказал Обломова-Тентентикова, он предсказал Левина-Костанжогло или Бостанжогло, он предсказал генерала Бетрищева, он предсказал Улиньку. Он предсказал, конечно, Хлобуева — это Стива Облонский, у которого никогда нет денег и всегда есть деньги. Они похожи, кстати. Но, конечно, в наибольшей степени он предсказал Муразова. Великое…

Замечательную лекцию о Писемском прочел Аркадий Рух, мой петербургский друг и коллега. Вот он как раз специально под это дело прочел «Тысячу душ» и «Тюфяка», и вообще с ним есть о чем поговорить. Писемского — видимо, по сходству фамилий — неоправданно любил Писарев, считая, что именно Писемский с его кондовым реализмом лучше способствует переменам, нежели Щедрин с его сатирой, которую он называл «цветами невинного юмора». Мне Писемский всегда казался первоклассным, типа Лескова, мастером, но все-таки «Масонов» и «Взбаламученное море», и «Тысячу душ» мне всегда читать было скучновато. Это, мне кажется, слишком бытовая литература, но, конечно, Писемский талантливый писатель. Если…

В Глупове очень дискомфортно, но привыкаешь. Понимаете, и потом, почему из Града обреченного хочется бежать? После того, как Гейгер и Воронин взяли Эксперимент под свой контроль (им так кажется), после того, как они в соратничестве с Кацманом начали переустройство Града, уже бежать оттуда не особенно хочется. И потом, а как можно оттуда бежать, не изучив как следует ни феномен Падающих Звезд, ни Красное Здание, ни вот эти растения с мятным соком, с длинным блестящим корнем? Господи, да там столько всего!

И все эти зеркальные здания и удивительные следы прошлой цивилизации, все эти «мускулюс глютеус твоего»,— это щедро и великолепно придумано с такой же щедростью, с какой авторы в это же…

Понимаете, большая ошибка была… И вот здесь ошибка Писарева, но понятно, почему он её сделал — он пытался действительно с точки зрения чисто полемической такой, радикальной подходить к оценке «Истории одного города». Большая ошибка — рассматривать Щедрина как сатирика. Щедрин — тоже поэт. И надо вам сказать, что хотя в «Истории одного города» масса сатирических замечательных страниц (перечень градоначальников, их описание, вот это все, «по рассмотрению оказался девицею», замечательная сатира на Екатерину, ну, замечательное совершенно описание Угрюм-Бурчеева, «история прекратила течение свое», «въехал в город на белом коне, сжег гимназию, упразднил науки»), но не забывайте, что глава о…

Наверное, главная полемика XIX века — это все-таки «Великий инквизитор» в «Братьях Карамазовых» , это полемика Достоевского (скрытая) с партией Константиновского дворца. Достоевский так был устроен, что для него художественные соображения были выше человеческих и политических, поэтому он сумел изобразить Победоносцева с предельной убедительностью, да ещё и посылал ему это для чтения. И поэтому, в конце концов, он стоял на пороге разрыва с этой партией. Я абсолютно уверен, что второй том «Карамазовых» показал бы всю неизбежность краха вот этой фальшивой концепции государства-церкви. Полемика с «Великим инквизитором» — это и полемика с Леонтьевым в том числе, и полемика со всем…

Напрашивается глупая шутка про свинью: «Не надо быть свиньей, и дети не будут поросятами», но это, к сожалению, не помогает. Во-первых, эта острота довольно пошлая, а во-вторых, видите, даже Льюис Кэрролл, который уж на что любил детей (некоторые считают, что слишком) вывел все равно ребенка в образе поросенка в «Алисе в стране чудес», и дети обожают этот эпизод. Видимо, некоторое обаятельное свинство, действительно, входит в канон детского поведения. Знаете, я боюсь детей, которые хорошо себя ведут. Я боюсь послушных детей — не то чтобы из них вырастали рабы, но вообще всякое такое сладенькое послушание немножко подозрительно, оно наводит на мысль об Иудушке Головлеве, который,…