Понимаете, большая ошибка была… И вот здесь ошибка Писарева, но понятно, почему он её сделал — он пытался действительно с точки зрения чисто полемической такой, радикальной подходить к оценке «Истории одного города». Большая ошибка — рассматривать Щедрина как сатирика. Щедрин — тоже поэт. И надо вам сказать, что хотя в «Истории одного города» масса сатирических замечательных страниц (перечень градоначальников, их описание, вот это все, «по рассмотрению оказался девицею», замечательная сатира на Екатерину, ну, замечательное совершенно описание Угрюм-Бурчеева, «история прекратила течение свое», «въехал в город на белом коне, сжег гимназию, упразднил науки»), но не забывайте, что глава о пожаре имеет характер скорее метафизический, там нет плоской сатиры.
Кстати, мне пришел вопрос: какой смысл я вкладываю в слово «метафизический»? Очень просто: имеющий отношение к вечности, вневременной, то есть не привязанный к конкретным обстоятельствам, более абстрактный, характеризующийся большей высотой взгляда, необязательно религиозный; вообще любой, помимо реальности.
Так вот, метафизический взгляд на историю Щедрина — там, где описывается пожар. Ведь почему в Глупове происходит пожар? Там подробно объяснено. Глуповцы не принимают никаких мер, пока не сталкиваются с катастрофой. Катастрофа заставляет их произвести давно назревшие радикальные перемены, реформы, перестройку и так далее, перестроение города. И вот когда он описывает стихийное бедствие, то в нем сквозит какой-то, я бы сказал, языческий восторг перед масштабом катастрофы.
Вообще у Щедрина очень много не только насмешки над Глуповым, но и восторга по поводу этой великолепной глупости, по поводу масштаба этого идиотизма, по поводу фаталистического отношения к истории, которое вызывает у него почти восторг. Понимаете, Щедрин же, хотя ему вечно клеят маску русофоба, он Европу-то не любит гораздо больше. Отсюда его ненависть к Золя, допустим, к французской культуре, к европейскому порядку. В этом смысле ключевая повесть — «За рубежом». Ну, это такой очерк, как бы ответ Достоевскому на «Зимние заметки о летних впечатлениях». Ну, он вообще Достоевского очень не любил. И, наверное, правильно делал (в своей парадигме). Но там есть такой важный диалог — мальчик в штанах и мальчик без штанов. Так вот, чистенький мальчик в штанах — он ему представляется плоским, примитивным, противным. А мальчик без штанов, который сидит в огромной луже и все про себя понимает, вызывает у него восторг, потому что это иррациональное. Рационального Щедрин не любит (перечитайте «Пошехонскую старину»).
Я считаю, что «История одного города» — это прообраз Макондо, прообраз «Ста лет одиночества». И уж конечно, Маркес читал Щедрина. Для меня несомненно, что «История одного города» — это, ну как и Макондо собственно, как и история вот этого одного поселка, написанная у Маркеса, это не сатира, а это страшная смесь гротеска и восторга. Но главное — это умение, как оренбургский платок протаскивается через кольцо (метафора Леши Дидурова), это умение через один город протащить всю историю этого социума, этой страны. И как Макондо являет собой абсолютную метафору Латинской Америки (там есть все, что есть в латиноамериканской истории и географии), так и «История одного города» — это полная, исчерпывающая метафора России. И все великое, что есть в России, там тоже есть. И чувство масштаба, и чувство великолепного фатализма, презрения к опасности, солидарности удивительной, талантливости народной — это все там есть.
