Петр и Алексей

Эпиграф про зверей — это стишок маленького Андрея Стругацкого, Андрея Борисовича. Кстати, одного из моих любимых друзей.

А что касается того, чего добивается Абалкин — это же очень просто. Абалкин добивается права распоряжаться своей судьбой. Он хочет знать свою тайну личности. В «Собеседнике», кстати, появилась новая рубрика, и именно Стругацкие дали ей название — «Тайна личности». Там мы начнем с очерка о Берии, потому что это абсолютно таинственная личность. Ничего непонятно. Хотя сегодня вроде бы что-то приоткрывается.

А что касается Абалкина, он добивается всего лишь права самому решать свою судьбу. Не работать прогрессором, а работать педагогом. Или работать…

Нет, конечно. Община Александра Меня – это «малое стадо», а не секта. Главное в секте – две вещи, которые ее отличают всегда. Во-первых, это процветание ее  лидера и узкого круга приближенных («малого круга»). И, условно говоря, установка на обогащение. Второе – главное сектантское убеждение в том, что мир лежит во зле, и только мы спасемся.

Даже в христианстве нет уверенности, что мы спасемся. Скорее, есть уверенность, что мы сделаем все для этого, но совершенно не факт, что мы достойны. Мы постараемся, чтобы соль не перестала быть соленой, чтобы ее не выбросили на попрание людям. Секта всегда отличается фанатической уверенностью, а вовсе не готовностью к той же жертве, в частности. В…

Да это мироощущение, это очевидные вещи; сцена шабаша — это просто во многих отношениях либо диалог, либо заимствование. Понимаете, такое чувство, что они все для себя Мережковского похоронили и драли из него, как из мертвого. В частности, Алексей Н. Толстой в «Петре Первом» «Петра и Алексея» просто препарировал без зазрения совести. Мережковский входил в кровь тогдашней литературы, мы сильно недооцениваем его влияние. Он был, конечно, подростковым писателем, хотя такие романы, как «Царство зверя», вторая трилогия, мне кажутся сложноваты для подростка. А уж первую трилогию — «Христос и Антихрист» — тогдашнее поколение читателей «Нивы» знало наизусть, и это была для многих, может быть,…

Нет, понимаете, не думаю. Христос и Антихрист в трилогии Дмитрия Мережковского — это образ огосударствления веры, где вера является сначала как бунт (в первой части), потом достигает высшего гармонического развития и, наконец, обращается в свою противоположность, становясь диктатурой, становясь государственной. Такова, во всяком случае, диалектическая логика Дмитрия Мережковского, когда он придумывал. Когда он стал писать, то, конечно, он и в "Леонардо" и особенно в «Петре и Алексее» от этой схемы умозрительной очень сильно отошел. Но схема именно такова — огосударствление веры, появление антихристовой церкви — церкви государства. Волан-де-Морт — это совсем другое явление, и явление…

Нет, не разделяю. Но дело в том, что видите, я очень люблю Акунина вообще, и мне этот такой странный наезд, простите за лексику, в исполнении Владимира Познера показался каким-то обидчивым, неадекватным. Акунин тоже ведь не от хорошей жизни сейчас проживает за рубежом. Не надо все время подчеркивать, что это его личный выбор. Выбор, да не совсем. Поэтому видите ли, в любом случае здесь хочется вспомнить Вознесенского того же: «Врут, что Ленин был в эмиграции (кто вне Родины — эмигрант). Всю Россию, степную, горячую, он носил в себе, как талант». Так что насчет эмиграции Акунина здесь спорно.

Но отношение Акунина к Петру, может быть, в силу моего такого наполовину петербуржского…

Я выделил бы здесь Смелякова. Ваншенкин и Рождественский, по-моему, крепкие поэты второго ряда. Асадов вообще находится отдельно — он поэт устной традиции, такой песенной, такой ашуг своего рода. Всё это рассчитано на одномоментное восприятие абсолютно — может быть, отчасти в силу его слепоты, когда ему приходилось стихи воспринимать не глазами, а по памяти, звуковыми массивами. Он был талантливый человек и храбрый, но, конечно, его поэзия — это образец банальщины и гладкописи. Хотя когда он острит, он, мне кажется, более адекватен, так сказать. Нельзя сомневаться в его высокой человеческой порядочности.

Что касается Ваншенкина и Рождественского, то, к сожалению, слишком большой…

Однозначно — с «Царства Зверя», то есть со второй трилогии. Наверное, с романа «14 декабря». Может быть, с «Петра и Алексея». Если вы умеете противостоять соблазнам, если вы умеете возражать автору, лучше всего написан «Пётр и Алексей», гениальная пьеса «Павел I» и очень хороший роман «Александр I». Образ Николая Карамзина там — просто шедевр! И вообще мне нравится, как написано. Там потрясающее описание скопческих радений, вплоть до запахов — очень острое, страшное такое. Нет, сильный писатель. Уж во всяком случае не хуже, чем «Петербург» Андрея Белого. Так что, наверное, с «Александра I».

Как абсолютно эпигонскую книгу, слизанную процентов на 60 с «Петра и Алексея» Мережковского. Просто Алексей Николаевич уже решил, что Мережковского никогда в СССР печатать не будут,— и немного ошибся. Это хорошая книга, яркая. Но, конечно, лучшие вещи Толстого те, где он описывает всякие массовые безумия: гениальный «Союз пяти», потрясающая «Аэлита». «Гиперболоид инженера Гарина» — лучшая книга о Ленине, по-моему, когда-либо написанная. Я люблю раннего Толстого. А Толстой 30-х годов почти весь плох, если не считать «Буратино».