В горьковском «Самгине» Лидия Варавка пишет: пусть половина людей погибнет или сойдёт с ума, только бы другая вылечилась от пошлой бессмысленности жизни. Получается, Лидия ошиблась, ведь мы не излечились после Второй мировой?

Видите ли, если глубоко постигать дзен, то можно додуматься и до того, что, скажем, мысли Молчалина и мысли Тютчева «Молчи, скрывайся и таи» («Silentium») — это, в сущности, выражение одной и той же жизненной позиции: не афишируя себя, расти в тайне.

Действительно, с дзенской точки зрения молчалинская позиция «Мне завещал отец, во-первых, угождать всем людям без изъятья» неотличима от позиции Карнеги — говорить с человеком о том, что его интересует: рыба любит червей, и даже если ты любишь клубнику, говори с ней о червях.

Мне вообще всегда казалось (у меня даже была об этом ранняя запальчивая статья в «Собеседнике», от которой я совершенно не отрекаюсь), что Дейл…

Поздний Горький — безусловно, поздний, начиная этак с года 1913, начиная с возвращения в Россию после, как писал Ленин, «литераторской амнистии, кажись, полной» (имеется в виду амнистия к 300-летию дома Романовых). Горький вернулся, включился довольно активно в литературную жизнь, начал похваливать футуристов. Но это был Горький не прежний, это был далеко уже не буревестник. Революцию февральскую он принял с недоверием, а октябрьскую — с отвращением. Все потому, что Горький в этот момент верит только в культуру, в ее материальное воплощение, отсюда его коллекционерство. Мне кажется, что Горький поздний — не только контрреволюционер, Горький поздний, вообще последних лет, верит в полную…

Оно не просто повлияло, оно было роковым этапом. Закончилась русская революция на нем. Уже и февраль не был революцией, не был движением масс, он был вертушечным переворотом, отречением, которое приняли два монархиста (по крайней мере, Шульгин точно монархист). При всей любви к революции февраля-марта это сделали Шульгин, Львов, некоторая часть петроградской интеллигенции, салон Гиппиус и Мережковского. Но народного подъема, который знала Россия в 1905 году, уже не было, конечно.

И это намекает на то, что и, скажем, уход Лукашенко тоже будет обставлен, скорее, кулуарно, а народный подъем, который мог бы привести к серьезному толчку, был подавлен, раздавлен, не был услышан. Поэтому…

Если он уже не в системе этих отношений, каким правилам он подчиняется? Я скажу жестокую вещь, очень, и мне самому эта вещь очень неприятна — он подчиняется только собственным критериям, он должен выдержать те критерии, которые он взял на себя, эта самая страшная борьба. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» — законы общества уже над ним не властно, он должен соответствовать собственному уровню, а это самое трудное. Вот Горький сломался, например, я даже знаю, почему он сломался — для него стала слишком много значить репутация. Он в последние годы всё время говорил: «Биографию испортишь». И испортил себе биографию, хуже всех испортил себе биографию; хуже, чем…

Нельзя сказать, что Есенин уж прям так ненавидел труд, он вообще не любил сельскую жизнь, а предпочитал город. Сельская жизнь была нужна для ностальгии. Но вообще, это правда. Почему-то Горький к Есенину чувствовал страшную любовь и огромную близость. Вот он осуждал самоубийство в случае Маяковского, говорил, что это истеричный поступок, а про Есенина он нашел какие-то гораздо более человеческие, более добрые слова.

Вот странно. Маяковский должен был быть ему гораздо ближе по духу, но он его, мало сказать, ненавидел. Просто, действительно, ненавидел. Он вписывал про него посмертно всякие глупости. Там в очерк о Ленине вписал негативную оценку его, и что он не верит ему. И вообще как-то…

Есть параллели двоякого рода. Первая — это страшная общественная пассивность, присущая всем реакциям. Это ощущение, что ничего невозможно изменить, что так будет всегда, что люди могут себе сделать только хуже. Это ощущение, которое живет в слободе, оно да, оно делает книгу чрезвычайно актуальной.

И второй момент, который приближает, на мой взгляд, эту книгу к нашим временам. Там есть такая история про газету «Копейку», когда у рабочих стала эта газета издаваться, потом ее закрыли, задушили, они перестали читать про свою правду, про свою жизнь, а Павел Власов сумел как-то отстоять это дело и газету вернуть. Она, конечно, немножко про теорию малых дел и, конечно, газета «Копейка» не…

Ну нет, что вы? С какой стати? Я, кстати, когда перечитывал «Самгина», обратил внимание на то, что герой-то довольно обаятельный. И, конечно, Андрей Руденский играл его таким в знаменитом фильме Титова. Но не только он. Он написан обаятельно. Если смотреть на него не то что любящими, а хотя бы нейтральными глазами — так вот, он ведет себя лучше всех. Понятное дело, что он протагонист, он так видит. Иногда только взгляд со стороны позволяет как-то (особенно на фоне таких героинь, как Марина Зотова) позволяет подивиться его тщедушности и осторожности, но в целом Самгин еще самый приличный из героев этой книги, притом, что и Лютов, и Макаров, и Туробоев по-своему очаровательны. Но в Самгине есть то, что…

Ну, например «Евгений Онегин». Это из жуткой, жаркой обиды — и не только на Раевского, но вообще на «русского дэнди», как называл это Блок. Не побоюсь назвать «Жизнь Клима Самгина», написанную, конечно, из жестокой обиды на Ходасевича. Ходасевич — единственный человек, которому удалось соскочить с «горьковской иглы». Остальных Горький бросал сам, а этот ушёл от него, и поэтому, конечно, он ему никогда не простил. И надо сказать, довольно точно его вывел, изобразив персонажа, умеющего всегда быть правым при довольно небогатом внутреннем содержании.

Наверное, из чувства обиды в известном смысле написана значительная часть любовной лирики Ахматовой — во всяком случае всё, посвящённое…