С чем связана популярность японской поп-культуры в России?

Конечно, Акутагава, скорее, европейский автор. Но для авангардиста это естественно, а он авангардист, он человек модерна. Отсюда – его чувство вины перед традицией, перед архаикой, которой, как казалось, он изменил. Акутагава больше всего похож на Хармса и на Кафку.  И притчи их похожи, и мотивы, и поведенчески они похожи очень. Кафка и Акутагава вообще какие-то двойники, ну и Хармс – это такой тройник, к ним добавляющийся. 

Я думаю, что Акутагава и русская литература, вообще японская и русская литература близки по одному критерию – по понятию предельности. Когда-то БГ очень точно сказал, что японская литература потому так устремлена к смерти, нацелена на смерть, потому что…

Ну, скандинавская литература в той или иной степени оказала влияние на всю европейскую и, рискну сказать, и на американскую литературу модерна. В первую очередь, Ибсен отдувался за всех, во-вторую, Стриндберг. Я сейчас скажу довольно парадоксальную и, конечно, навлекающую на меня всякие громы, вещь, но дело в том, что островная культура или, во всяком случае, культура, близко граничащая с морем, со стихиями, с горами, с лавинами, она по определению очень вот смертоцентрична, как заметил когда-то Гребенщиков: «Японская культура построена вокруг идеи смерти, потому что вся Япония построена на идее предела». Ну, там, куда ни шагнёшь, обязательно или извержение вулкана, или море, она вся зажата…

Тут в чем, понимаете, сложность? Я люблю Иванова и считаю его замечательным, интересным писателем, интересным и весьма сложным человеком. Но этот роман мне не понравился, он показался мне картонным, как и предыдущий – вот этот на немецком материале.

С чем это связано? Это профессиональная, очень ремесленная вещь, в которой нет личного участия. Я думаю, что Иванов… Вот если бы я писал о нем монографическую статью… Мне это было бы не очень интересно, потому что наше дело писать свое… Но если бы я писал о нем монографическую статью подробную, я бы назвал ее «Писатель, который спрятался». Он очень хорошо спрятался, его почти не видно. Видны его сквозные мотивы – например, путешествие по реке.…

Нет, у нас есть, но мы просто никак не можем доказать, никак не можем прийти к консенсусу относительно того, что есть русское. Совершенно правильно Глеб Морев сказал, что у нас нет консенсуса ни в одной области национальной культуры. Я не знаю, хорошо это или плохо. Скорее плохо, конечно. Мне бы хотелось, чтобы у нас национальный характер определился и чтобы, как уже правильно сказал БГ, слово «русский» вернуть всему хорошему. Это прекрасная мысль. Я просто сомневаюсь, что при нынешней политической системе России хоть какое-то единство возможно.

Видите ли, мне примерно понятно, когда я берусь писать, что я хочу сказать. Но как я это скажу, куда меня приведёт рифма, какие ходы мне подскажет композиция, я никогда не знаю. И я вам больше скажу. Примерно через час-два наступает счастливое озарение — и в стихотворении появляются четыре хорошие строчки, которые нравятся мне, дописываешься всё-таки до них постепенно. Это как БГ сказал... Я его как-то спросил, есть ли у него секрет написания хорошей песни, и он сказал: «Да, очень просто. Надо перед этим неделю писать плохие — и тогда в конце недели вы напишете хорошую». Я боюсь, что так же и здесь — надо действительно сначала писать два часа, а на третий дописываешься до чего-нибудь хорошего.

Во-первых, я не люблю песни Мамонова. Я бесконечно люблю и очень интересуюсь самым Мамоновым. Он — прекрасная фигура, такой замечательный юродивый, но его юродство не вызывает у меня, скажем так, большого филологического интереса. И потом, понимаете, что меня несколько настораживает? Мне когда-то много раз говорил Борис Борисович Гребенщиков, что Мамонов — это прекрасный образец музыкального авангарда, и обязательно надо его слушать, чтобы самому работать. Вот «Аквариум» всегда серьёзно слушал Мамонова и многому у него научился. Это как Хлебников — «поэт для поэтов», как говорил Маяковский. Может быть, Мамонов — авангардист для авангардистов. Я этого совершенно не понимаю. Не то чтобы я…

Цой слишком отчётливо эволюционировал, так сказать, в сторону героя сериалов — даже не сериалов, а таких вот, знаете, гонконгских боевиков и вообще такого боевого кинематографа, кинематографа Шаолиня. «Игла» ещё была эстетским произведением. Образ Цоя, каким он виделся посетителям заплёванных видеосалонов, а именно они и составляли тогда большую часть аудитории,— это образ такого русского Брюса Ли. Нашлось бы у него достаточно силы этому противостоять, тем более если он перешёл работать под эгидой Айзеншписа (человека, очень хорошо разбиравшегося в поп-культуре)? Я не знаю. Мне представляется, что Цой находился на распутье.

У Валерия Попова в одном рассказе есть замечательная…