Правда ли, что у Александра Пушкина было несколько муз?

Да потому что систем обладает не мозговым, а каким-то спинномозговым, на уровне инстинкта, чутьем на все опасное. «Что делать?» — это роман на очень простую тему. Он о том, что, пока в русской семье царит патриархальность, патриархат, в русской политической жизни не будет свободы. Вот и все, об этом роман. И он поэтому Ленина «глубоко перепахал».

Русская семья, где чувство собственника преобладает над уважением к женщине, над достоинствами ее,— да, наверное, это утопия — избавиться от чувства ревности. Но тем не менее, все семьи русских модернистов (Маяковского, Ленина, Гиппиус-Мережковского-Философова) на этом строились. Это была попытка разрушить патриархальную семью и через это…

Неправда, со страшной силой обладает. Даже Влад Цепеш, прообраз Дракулы, был по-своему талантливый человек. И, говорят, что Жиль де Ре, которому тоже приписывали вампиризм, был вообще сочинителем. Может ли вампир быть талантливым? Может, иногда бессмертие ему для этого и нужно. Самое страшное, понимаете, – это вампиризм талантливого человека. Вампиризм талантливого человека, к сожалению, имеет место в любой семье талантливого человека. И как не вспомнить из Заболоцкого, который это понимал:

И если печешься о деле,

Но коль ты хлопочешь на деле

О благе, о счастье людей,

Как мог ты не видеть доселе

Сокровища…

Ну, зависть в том смысле, наверное, что Пушкин очень гармоничен, а Писарев вызывающе дисгармоничен и душевно болен, наверное. Но если говорить серьезно, то это было то самое, что «своя своих не познаша». Понимаете, Писарев по отношению к Пушкину выступает таким же, так сказать, насмешливым сыном над промотавшимся отцом, как и Пушкин относительно поколения карамзинистов. Он всегда Карамзин казался до неприличия циничным. И Карамзин к нему относился гораздо прохладнее, чем Пушкин к нему. Видимо, поколенческая дистанция, совершенно естественная.

Но несмотря на демонстративное такое шестидесятническое, благосветловское, материалистическое, эмпирическое насмешничество над…

По этому поводу хорошо сказал Пушкин в письме к Вяземскому, что ли: «Ты жалеешь по поводу утраты записок Байрона? Не стоит, ты видел его в палатке, ты видел его в бою. Охота тебе видеть его на судне?»

Действительно, биография поэта – дело десятое, и Пушкин вряд ли бы ей сильно заинтересовался, потому что за собой много всего знал. Если говорить объективно, Байрон был не такой уж дурной человек (если сравнивать с современными романтиками). В том смысле, что я называю романтизм предтечей фашизма. Презрение к человеку, презрение к толпе, культ сверхчеловека. То, что говорила Лидия Яковлевна Гинзбург: «Романтизм надо уничтожить». Да, что-то, наверное, такое.

Во-первых, не так уж много. Вообще, «много стихов» для России 30-х годов — это весьма относительное понятие. Много их сейчас, когда в интернете каждый получил слово. А во-вторых, я не думаю, что Лермонтов взлетел к известности тогда. Скандал случился, дознание случилось, а настоящая, конечно, слава пришла только после романа «Герой нашего времени», после 1840 года. Поэзия Лермонтова была оценена, страшно сказать, только в двадцатом веке, когда Георгий Адамович написал: «Для нас, сегодняшних, Лермонтов ближе Пушкина». Не выше, но ближе. Мне кажется, что Лермонтов до такой степени опередил развитие русской поэзии, что только Блок, только символисты как-то начали его…

Он писал. Такие, в духе капитана Лебядкина. Но время было не то, чтобы обэриутские стихи достигли настоящего читательского интереса и попали в центр читательского внимания. Не в свое время попал человек — пришлось писать прозу. А то представляете,

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.

К сожалению, пророчество Пушкина не сбылось — что от России осталась бы только эта страшная книга стихов. Есть такое замечательное сардоническое стихотворение о Достоевском. Мы совпали с ним в том, что Достоевский писал бы анапестом. Анапест был бы разлапист. Но, может быть, и к лучшему, что он не стал поэтом.

Не факт. Очень возможно, что будет эффект. Гениальное заставит себя оценить рано или поздно. Но дело в том, что человек уже не произведет такого впечатления, какое производил Вийон. Потому что Вийон был 600 лет назад.

Точно так же мне, я помню, один выдающийся финансист сказал: «Хороший вы поэт, но ведь не Бродский». Я сказал: «Да, хороший вы банкир, но ведь не Ротшильд». Потому что Ротшильд был для своего времени. Он был первый среди равных. Сейчас, когда прошло уже 200 лет с начала империи Ротшильдов, даже Билл Гейтс не воспринимается как всемогущий, не воспринимается как символ. Потому что, скажем, для Долгорукова, героя «Подростка», Ротшильд — это символ, символ…

Конечно, вам не показалось. Это оммаж Пушкину, а «Спекторский» Пастернака — это оммаж Пушкину через Блока. Это попытка переписать Блока в мажоре, как совершенно правильно говорила Лидия Корнеевна Чуковская, на самом деле в «Спекторском» присутствует масса отсылок к «Возмездию», не говоря уже о том, что Спекторский — это фамилия ближайшего ученика Александра Львовича Блока, блоковского отца и героя поэмы «Возмездие». Так что здесь связи довольно тесные, грех рекомендовать свою книгу, но могу рекомендовать вам одну главу оттуда.