Почему в литературе человек без тени так ужасен?

Потому что это была его школа прозы. Понимаете, он же считал, что он прозу писать не умеет и искреннее пытался научиться. На самом деле он умел. Просто вот как птица не умеет ходить — ему скучно было такие нарративы традиционные делать, и он писал лирические фрагменты о детстве. Ему казалось, что он стиль оттачивает таким образом. О своем детстве, о своих друзьях: «Телефонная книжка». Ему казалось, что он разрабатывает перо для чего-то великого, а это и было великое. Вообще, дневники Шварца — это хроника удивительно честной и трогательной жизни. Я Шварца считаю, честно сказать, одним из самых талантливых и замечательных людей в русской литературе. И его дневники — это гениальный образец смирения.…

В общих чертах она о том, что сон разума рождает чудовищ, что во сне мы видим тени, что в теневом мире, где просвещение отменено, а сон стал тотальным,— в нем зло хозяйничает. Что мир теней и снов (они, как вы помните, в двоюродном родстве) продуцирует в результате самые негативные явления. Это мир фашизма, мир тоталитаризма; мир, в котором нормальным становится теневое, и получается такой негатив. Тень правит миром, тень забывает свое место. Там же можно как её заклясть? Крикнув: «Тень, знай свое место!». Эту формулу, насколько я помню, Шварц придумал, у Андерсена этого нет. Вот эта идея «Тень, знай свое место» — то, что надо сегодня крикнуть. Да, мы живем сегодня в мире…

Проблема пола — это то, что как раз у Саши Черного очень точно отражено:

Проклятые вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.

Тут могу вас только отослать к своей статье, предваряющей антологию «Маруся отравилась». Там речь идет о том, что сексуальная революция — это не следствие революции социальной, а скорее наоборот, следствие разочарования в ней, бегство в такие оргиастические увлечения, такие афинские ночи а-ля малашкинские повести или повести Глеба Алексеева («Дунькино счастье», «Дело о трупе»). Все эти оргии в среде комсомола, то есть Серебряный век, опущенный на уровень…

Я бы так не сказал. Был широкий прокат и у Звягинцева, был широкий прокат и у «Кислоты». Мое отношение к ней — другая проблема, но это вполне авторское кино. И был вполне широкий прокат у «Аритмии», да, в общем, у многих фильмов, хотя мне как раз «Аритмия» нравится гораздо меньше, а вот «Обычная женщина» — это, по-моему, шаг вперед все-таки от некоторой идиллии. Я доброго Хлебникова не люблю, я люблю его злым. Мне кажется, что проблема-то в другом. Цензура сама по себе не благотворна. Текст Льва Лосева о благотворности цензуры «Эзопов язык в русской литературе: современный период» — магистерская его диссертация — был в известном смысле издевательским, пародийным. Цензура благотворна в одном смысле:…

я был бы счастлив, но мне кажется, что это как-то поперек шварцевского образа. Мне кажется, что Ланцелот и Дракон — это разные биологические виды. И играть их не должен один актер, как один актер не должен играть Джекила и Хайда, потому что Джекил и Хайд подчеркнуто разноприродные. Хайд — маленький, белесый, а Джекил — большой и красивый. Нельзя играть одному актеру Ланцелота и Дракона. Это профанация, понимаете? Это не просто искажение шварцевского замысла, а это такая постмодернистская игра, при которой вы уравниваете добро и зло. Сговор бога и дьявола — это постмодернистская идея из прозы Сергея Лукьяненко. Это идея, довольно распространенная в мире. Это идея, как я уже говорил, фаустианская.…

Евгений Шварц всю жизнь думал, что он не умеет писать, что его сказки — это что-то несерьезное. Это подход, очень характерный для гения — такая неуверенность в себе. Когда он понимает, что то, что он делает — очень хорошо, но вместе с тем думает, что это никому не нужно, что это слишком уязвимый. Его очень обидело мнение Ивана Соллертинского, что «Тень» — это Ибсен для бедных. Почему? Мне кажется, что Евгений Шварц, безусловно, был прав и трогателен в чем-то, считая, что ему нужно научиться писать прозу, и может быть, он написал бы великую прозу, если бы бог дал ему больше времени. Но эти его прозаические упражнения имеют ценность, на мой взгляд, двоякую: с одной стороны, он действительно таким образом…

Я не помню у Набокова, честно говоря, таких утверждений. Он говорил о сильном влиянии Гумилева, о сильном влиянии Блока, совершенно отрицал влияние прозы Серебряного века, да и проза была, скажем честно, не очень хорошая. Мне кажется, Набоков был просто благодарным учеником и читателем символистов. Это понятное дело потому, что для Набокова очень важна благодарность учителям. Он вообще, мне кажется, такой этически безупречный русский. Идеальный портрет русского писателя, не только эмигранта.

Если бы я писал когда-нибудь его биографию, я бы рассматривал прежде всего отсутствие этических двусмысленностей. Поэтому он был благодарен и Бунину, с которым у него были очень сложные…

Тут правильнее сказать, любит или презирает Фарятьева Соколова, автор пьесы, потому что Авербах довольно точно ее поставил, добавив атмосферу элегической тоски. Конечно, любит. А кем надо быть, чтобы презирать Фарятьева? Наверное, он потому и позвал Андрея Миронова с его великолепным обаянием играть эту роль. Обычный-то Фарятьев, каким его играл Юрский,— это человек яркий и резко некрасивый. Это человек неконтактный, некоммуникабельный, одинокий. А Миронов играет такого прелестного мечтателя, немножко смешного, но бесконечно трогательного. Нет, конечно, любит. А вообще презирать большого ума не надо. За что же презирать хорошего человека? Только за то, что он не Бетхудов, не мучает…

Видите ли, люди, по крайней мере 90 процентов их, я думаю, они сами по себе ни хороши, ни плохи; они — как камни в воде, понимаете, меняют цвет в зависимости от среды. И количество приличных людей в обществе или во всяком случае людей, которые не позволяют себе прямого свинства или делают гадости без удовольствия, назовем это так, их количество меняется. Оно очень зависимо. И особенно в России оно очень зависимо от среды, потому что внутренние убеждения недостаточно крепки, недостаточно прочны. И одни и те же люди в семидесятые годы ведут себя совершенно по-обывательски, в восьмидесятые становятся политическими активистами и демократами, в девяностые резко мигрируют в сторону…