Ну а как ему не шутить? Понимаете, Мопассан всю жизнь очень страдал (и страдал искреннее) от читательского высокомерия. Он же пишет в предисловии к «Пьеру и Жану»: «Публика кричит: «Развлеките нас! Научите нас! Напугайте нас!» И лишь очень немногие говорят: «Сделайте то, что соответствует вашему характеру и темпераменту». Это очень правильный подход к делу. Я клянусь, что Мопассан действительно жизнь положил на то, чтобы, условно говоря, критика и публика знали своё место. Художник существует не для них, он не слуга. Отсюда и его ироническая дистанция, конечно, по отношению к читателю.
Что касается вообще такой саркастической насмешливости Мопассана. У него к жизни и смерти было отношение, наверное, довольно циническое (можно проследить, в силу каких причин), потому что Мопассан видит во всём Великую загадку бытия, которую он описал в «Орля»,— загадку потусторонности, загадку человеческой воли. Он не понимает, сам ли человек владеет своей волей или она ему навязана, диктуется кем-то извне. Поэтому к жизни, смерти, обряду, ритуалу, традиционному хорошему поведению у него было довольно ироническое отношение. Он же понимает, что все эти добропорядочные буржуа ходят в бордели и там оттягиваются. Вот, пожалуйста, «Пышка» — рассказ о добропорядочности, о добропорядочных людях, порядочнее которых обычная руанская проститутка, прелестная собою. В этом смысле он как раз высмеивает, как правило, человеческие классические представления. Для этого даже необязательно читать «Воскресные прогулки парижского буржуа».
Давайте вспомним один из самых прелестных его рассказов — «Пышки». По-моему, он называется «Старик». Там помирает старик в деревне, и нельзя как-то ускорить его смерть, а очень хочется, потому что он мешает им урожай собирать, они отвлекаются. И они начинают там печь пышки, не дожидаясь его смерти. Он ещё живой, а все уже собираются на поминки, едят эти пышки и говорят: «Не поест он больше пышек. А как он их любил!» Ну, они всё это съели — а он никак не помирает! В результате всё-таки он помер сутки спустя, и пышки приходится печь заново. И муж говорит жене, папаша которой преставился: «Ну да, наверное, придётся опять напечь пышек — не каждый же день у тебя умирает отец». Всё-таки это здорово сделано!
Действительно, Мопассан — великий насмешник. Но значит ли это, что он не гуманист? Наоборот, он насмехается над жестокостью, над тупостью. Понимаете, скорее он всё-таки человеколюб. Вот этот прелестный мопассановский рассказ «Идиллия», когда женщина-кормилица едет и страшно страдает, потому что поезд опаздывает, а у неё дикий прилив молока, грудь раздувается, чуть не лопается! А напротив сидит пассажир, который говорит: «Сударыня, если вы не против, я мог бы облегчить вас». И она: «О, сделайте одолжение, вы меня спасёте». И он отсасывает это молоко. И когда она приезжает и прощается с ним, она говорит: «Вы спасли мне жизнь». А он говорит: «Нет-нет, сударыня, это вы спасли мне жизнь: я не ел уже три дня». Это поразительный рассказ, прелестный!
Мопассан, конечно, физиологичен, да (и Бабель это очень тонко почувствовал в рассказе «Гюи де Мопассан»), но эта физиологичность его рассказов не груба, не жестока. Мопассан довольно снисходителен к человеческой природе. Вот «Парижское приключение» — это как раз рассказ о снисходительности («Я хотела узнать порок… И это ничуть не забавно!»).
Я вовремя начал Мопассана читать, мать никогда не прятала его от меня, и поэтому он от многих заблуждений помог мне избавиться. Тот вред, который он, может быть, мне нанёс (думаю, что никакого вреда не было), он многократно компенсирован той пользой, потому что я научился благодаря Мопассану ненавидеть подчёркнуто приличных, лощёных людей, ненавидеть самодовольство, а любить таких, как Христиана из «Монт-Ориоль».