Почему фильм Акиры Куросавы «Расёмон» до сих пор остаётся загадкой? Как был убит самурай?

Ну, Одзу я очень люблю. У меня к Куросаве отношение довольно сложное, понимаете, потому что самые доступные его картины я люблю — ну, такие как «Ворота Расемон», понятное дело. В остальном он… Даже «Семь самураев» мне кажутся несколько все-таки скучноватыми по сравнению с «Великолепной семеркой». Я не настолько знаю Куросаву… «Под стук трамвайных колес» я никогда не мог досмотреть до конца, не отрываясь. Мне кажется все-таки, что это скучная картина — при том, что я очень Куросаву люблю.

Но по-настоящему я люблю, конечно, Одзу. Ну, понимаете, Одзу ведь очень странный на самом деле режиссер. Он в «Токийской повести», которая регулярно совершенно попадает во все лучшие картины и во все…

Сама же идея «Расемона», по-моему, довольно простая. Она, как и рассказ Акутагавы «В чаще», сводится к тому, что объективная истина недостижима, во-первых. Ну а во-вторых: при снимании всех и всяческих масок, при срывании их, мы можем действительно договорится до того, что нет ни добра, ни правды, а есть только, условно говоря, женщина, чья похоть стремится к разбойнику. Вот есть такое царство тотальной мерзости и каждый из нас останавливается на том уровне, на том покрывале, которое удобно для него. Кто-то думает, что он срывает все маски, отказывается от всех конвенций и в известной степени прав, конечно, Ленин, когда говорит о том, что Толстой и есть срыватель всяческих масок. Толстой пытается…

Ну это проще простого, потому что чем сильнее гнет архаики и чем сильнее хвост этой архаики лупит по стенам, чем сильнее хвост этого дракона, тем, как правило, трагичнее противостояние, тем отважнее и отчаяннее модерн. Посмотрите на чрезвычайно сходные судьбы Кафки и Акутагавы. Два модерниста, которые находятся с традицией в таких сложных, мучительных противоречиях, так страдают от чувства вины. И для Куросавы, который, собственно, на экранизациях Акутагавы и сделал себе имя, на «Воротах Расемон», для него в наибольшей степени проблема конфликта, не скажу, долга и чувства, а архаических представлений о культуре и модерна,— для него она наиболее мучительна.

И собственно, все его…

Знаете, это пророческая картина — в том смысле, что человек архаической культуры, попадая в мир, или во всяком случае, контактируя с людьми более современными, обречён. Казалось бы, архаика — она такая живучая, она такая вечная, а вместе с тем она очень хрупка и уязвима в мире современных людей. Вот это парадокс, но этот парадокс есть. Это есть у Дорис Лессинг в «Пятом ребёнке». И особенно наглядно, пожалуй, это у Пескова в «Таёжном тупике».

Архаические люди почему-то умирают — непонятно, по непостижимой причине, как бы инфицируясь какими-то новыми инфекциями,— они почему-то гибнут после столкновения с новым миром, после столкновения с новизной. И в этом смысле Дерсу Узала, он гибнет…

Во всяком случае это человек, значительно опередивший своё время. Он как раз человек очень традиционной культуры, он индус, но он как раз показал (вот это великолепная догадка Верна), что, непосредственно шагая через головы современников, будущее прорастёт из архаики. Вот корни русского модерна, например, в иконе, корни русского авангарда в XVIII веке. И капитан Немо — человек предельно традиционной культуры, который вот так шагнул в будущее. Может быть, как раз низкий старт архаической культуры является лучшим стартом для прыжка в будущее. Ну, как японцы, например, как Акутагава, который, отталкиваясь от традиции, улетел так высоко. Да, наверное.

Дело в том, что Харуки Мураками совсем не японский автор в смысле следования национальной традиции. Вот Кобо Абэ — да, например. А Харуки Мураками — это автор, скорее, европейский, в значительной степени американский. В общем, автор под очень сильным влиянием западной культуры. В гораздо большей степени он под этим влиянием находится, чем, скажем, Акутагава находился под влиянием русской или скандинавской литературы. Поэтому мне кажется, что Харуки Мураками не самый типичный пример для разговора о японской литературе и не настолько я знаю Харуки Мураками. У меня всегда было такое ощущение от его прозы, как от джаза и пива. И то, и другое действует на меня недостаточно сильно: я предпочитаю более…

Знаете, да я спойлеров и не намерен как-то рассказывать. У меня к скандинавскому детективу свое отношение. Мне кажется, что это продолжение скандинавской готики, заложенной творчеством Лагерлеф, отчасти — Ибсена, отчасти — Стриндберга. Вот для скандинавов и для японцев, пожалуй… Они очень схожи в главных интенциях, поскольку это островная культура, действительно жизнь, со всех сторон окруженная мраком, как остров или полуостров, со всех сторон окружен морем, а связь его с материком весьма иллюзорна. Мне кажется, что это настоящая готика, во-первых, и в скандинавской литературе, и в японской, поэтому, кстати, в Японии так много классных детективов. И Кобо Абэ, кстати, нами упоминаемый,…

В том же, в чём и смерть. Невероятный интерес к смерти. Хотя тот же Борис Акунин… Я почему о нём говорю? Потому что мы с ним только что в Лондоне провели встречу «Литература про меня» (скоро её выложат, я думаю). Он сказал, что как раз в Японии процент самоубийств сравнительно невелик. И, кстати говоря, большинство фильмов Акиры Куросавы, например (это уже мне сказал Андрей Кончаловский), совсем не японские, а они очень европейские. Поэтому наше представление о японской культуре… Вот Ясудзиро Одзу— да, это японская культура: буддизм, минимализм такой. Я думаю, что в японской культуре привлекательна даже не столько установка на честь, на смерть, на жестокость, которая там есть, сколько установка на…

Я всё-таки назову наших. Потому что так пришлось бы назвать и Акутагаву, и Кафку, и Бротигана — многих. А я назову: Бабель, Голявкин, Денис Драгунский. Вот так бы я сказал. Короткие рассказы Голявкина, короткие рассказы Драгунского-сына и очень короткие и мелкие гениальные миниатюры Бабеля. Я их не ставлю в один ряд. Я просто говорю, что каждый из этих авторов преобразил судьбу русской новеллы.