Причины популярности Стайрона в последнее время двоякие. Во-первых, он всё-таки написал самую бдительную книгу о борьбе с депрессией, и «Darkness Visible» («Зримая тьма»), несмотря ни на что, стала его самым продаваемым сочинением на сегодняшний день, таким абсолютным лонгселлером, обогнав даже «Выбор Софи» со всеми его бесчисленными юбилейными переизданиями.
Вторая причина, по которой Стайрон сегодня так популярен, заключается в его творческом методе — методе постепенного срывания всяческих масок (если бы прочёл статью Ленина о Толстом). Срывание масок в том смысле, что он рассказывает одну и ту же историю несколько раз, приоткрывая всё более глубокие пласты. Он как бы снимает разные слои с реальности, пока не упирается в самое страшное, пока не открывает, как оно всё было на самом деле. По этому принципу построен его лучший, на мой взгляд, роман «Set This House on Fire» («И поджёг этот дом»). К этому же жанру, в общем, к этой же манере принадлежит «Выбор Софи», который у нас широко известен благодаря очень хорошему фильму Алана Пакулы с Мерил Стрип. Хотя, конечно, она совсем не похожа на Софи Завистовскую, потому что Софи Завистовская описана, как ослепительная красавица, а Мерил Стрип скорее очень мила. Я даже не знаю, кто мог бы играть. Это, знаете, такая битая жизнью Мэрилин Монро должна была бы играть эту роль.
Действительно творческий метод Стайрон связан с тремя проблемами, которые больше всего его в жизни волновали. Проблема первая — это непостижимость реальности, когда мы пытаемся понять, как устроен мир, снимаем один слой, за ним — другой, а под ним оказывается опять, как сказано у Набокова, «пёстрая пустота», и истина неустановима. А главное — когда она установима, когда она установлена наконец (вот что самое страшное), она алогична, она человеком не интерпретируется.
Я не буду, конечно, спойлерить «И поджёг этот дом», потому что он сильно сделан (тем более блестящий голышевский перевод). Он, конечно, немножко затянутый роман, там первые двести страниц раскачивается действие, и первые сто можно вообще пропустить. Там история такая:
Есть главный герой, симпатичный, от лица которого ведётся повествование. У Стайрона оно всегда ведётся от первого лица, кроме «Долгого марша», по-моему. У этого героя есть друг Мейсон, который отличается удивительной… Он страшно обаятельный, такой красавчик, душка, при этом он безусловный эротический маньяк, он абсолютный развратник, наглец, эгоист; он получает наслаждение, измываясь над людьми. Ну, у каждого из нас был такой знакомый из «золотой молодёжи». А есть второй персонаж — Касс Кинсолвинг — необычайно трогательный человек, очкарик, художник, мечтатель. Я думаю, что он автопортрет Стайрона в гораздо большей степени. Он страдает от циркулярного психоза, от биполярного расстройства, если угодно: он испытывает то безумные приступы эйфории (которые, кстати, прекрасно в этом романе описаны), то депрессию и тоску безвылазную, и спасает его только необходимость и возможность уйти в запой. И в этих запоях он позволяет Мейсону издеваться над собой как угодно за стакан виски.
Дело происходит на юге Италии, туда приехали богатые американцы развлекаться. И есть девушка безумной красоты, Франческа, в которую Касс влюблён. А потом однажды Франческу находят изнасилованной и забитой до полусмерти, и она умирает через день, так и не указав на обидчика. И тогда Касс, думая, что виноват Мейсон, убивает Мейсона. А кто виноват на самом деле, мы узнаём только в самом конце, потому что там… Ну, грубо говоря, это я вам рассказал как бы версию первой части. А что там открывается во второй, и что там на самом деле произошло — это совсем другая история. Оказывается, что реальность грубее, бессвязнее, имморальнее, что она непостижимее, грубо говоря. Там есть такой герой, сельский идиот, который всем очень смешон поначалу, но вот лик жизни — это лик этого сельского идиота. Это здорово сделано!
«И поджёг этот дом» — в чём мораль? «Кто отвержен навеки от взора Божия? В чём проблема?» — там в цитате, которая вынесена в эпиграф. Это мир — подожжённый вот этот дом, потому что в мире нет ни смысла, ни счастья, ни гармонии. Лицо мира — это лицо этого сельского идиота.
Очень жестокий роман. И он, кстати, с поразительной силой написан. Особенно речь идёт, конечно, о той изобразительной мощи, о которой я говорил. Особенно речь идёт, конечно, по-моему, о двух сценах чрезвычайно важных… ну, о трёх. Сцена смерти Франчески. Сцена грехопадения Касса, когда он знакомится с девочкой, свидетельницей Иеговы, такой спелой, сладкой Вернелл Сатерфилд. Потрясающе написано! Она ему говорит: «Ведь это Дух Святой из тебя вышел». Совершенно поразительная сцена, очень смешная, грустная! И вот сцена эйфории Касса, когда он идёт по Нью-Йорку, боясь расплескать это внутреннее счастье. Конечно, там ещё совершенно очаровательная его жена Поппи. Да и сам герой — очаровательный повествователь. Но в целом вот такая мрачная, обречённая, я бы сказал, южно-готическая интонация этого романа делает его произведением совершенно выдающимся.
Может быть, мне так врезалась в память эта книга, потому что по меркам 1986 года это было очень отважное произведение. Хотя оно написано за 20 лет до того, но у нас его тогда перевели. И оно, конечно, производило впечатление на советского подростка, который о сексе имел самые целомудренные представления, или уже какая-то первая практика у него была, но всё равно он оставался очень целомудренным внутри. А тут — такие, как там сказано, «тени божественного маркиза»! Это действовало сильно.
Вторая тема, мучительно волновавшая Стайрона после этого снимания покровов с реальности,— это тема секса, которая была для него, можно сказать, навязчивой, мучительной. И он полагал, что всё-таки секс — это, как совершенно правильно писал об этом Розанов, «путь либо к богу, либо к зверю», к животному. И действительно это ощущение баланса между богом и зверем, конечно, особенно ясно в романе «The Confessions of Nat Turner» («Признание Ната Тёрнера»). Нат Тёрнер был вождём виргинского восстания рабов, чёрным харизматическим лидером, повешенным в ноябре 1831 года. А там вся эта история подана, как история его мучительной любви — любви-тоски, любви-зависти — к семнадцатилетней Маргрет Уайтхед, очень доброй, которая всех их жалела, этих негров… афроамериканцев. И он понимает, что результатом восстания в конце концов будет её убийство, что её просто убьют. Он сам её и убивает в конце. И вот когда она испускает последний вздох, только тогда он понимает, что он освободился.
Это немножко такое афроамериканское «Муму», потому что пока ты не убил то, что ты любишь, ты несвободен. Это очень страшная книжка, тоже написанная очень плотно, очень живо, прекрасно переведённая. И мне кажется, что вот этот роман Стайрона несколько больше говорит о пределах свободы и о пределах любви, чем было тогда принято — почему эта книга шестьдесят какого-то года (1964-го, по-моему… нет, 1965-го) и вызвала сначала такую негодующую реакцию, чуть ли не упрёки в расизме. Хотя, конечно, ничего подобного там нет.
О его дебютном романе — «Сойди во тьму» — я не буду подробно говорить, потому что он, по-моему, скучный, и он совершенно не обещал тех глубин и той динамики, которая есть у Стайрона позднего.
А самый знаменитый его роман — это, конечно, «Выбор Софи»: история Софи Завистовской, польской эмигрантки, и Натана, её любовника, американского еврея, который выдаёт себя за великого учёного, а на самом деле оказывается заурядным сумасшедшим, у него параноидная шизофрения. Герой, который живёт в Нью-Йорке в 1946 году, подрабатывает рекламным агентом и пишет свой первый роман, всё время слышит над собой то драки Софи и Натана, то их безумный секс, который его доводит страшно… Он страшно вожделеет к Софи (она ему достаётся в конце концов один раз). Потом она гибнет, и Натан гибнет. Я не буду спойлерить и дальше рассказывать.
Главное, что вертится в романе, главная тема — на этот раз это тема европейского фашизма. И выбор Софи (фашисты перед ней поставили выбор) был между двумя детьми: одного она должна была отдать на гибель в газовую камеру, а одного спасти. Это роман о том, что с миром нельзя вступать в сделки, что фашизм, как говорил Миша Успенский, как он писал в своём романе «Райская машина», это «нормальное состояние человечества», и что весь мир устроен по этому принципу: надо всё время делать невыносимый выбор. Не надо его делать! Нельзя с этим миром вступать в сделку!
Тоже довольно страшная книга, с поразительной мощью написана, хотя и очень смешная. Некоторые шутки оттуда… То есть смешная как? В частностях каких-то. Всё-таки он вспоминает молодость свою. Я вспоминаю до сих пор оттуда эту прелестную шутку… Он же вынужден всё время писать рекламные тексты. И для того чтобы этот рекламный текст написать, он урывает время от сочинения романа. Он ненавидит безумно этих фабрикантов бумажных платков, памперсов и тампонов, которыми он вынужден заниматься. И он пишет в остервенении: «Если бы собрать в одну цепь все влагалища, которые затыкались нашими гигиеническими прокладками, они трижды опоясали бы весь Земной шар! Если бы собрать все сопли, высморканные в наши бумажные платки, они трижды покрыли бы поверхность Луны!» Вот такая злоба очень хорошо действует на человека, который много был вынужден тогда заниматься подёнщиной, как и я, когда впервые читал этот роман.
Но прелесть и сила романа, конечно, не в этом, а в потрясающем образе этой Софи и в потрясающей мысли о том, что все выборы, предложенные человечеству в XX веке, были ложные. Я опять вынужден вспомнить из Аверинцева: «Выбор из двух — всегда выбор дьявола». Если вы предлагаете мне две руки, я всегда должен спросить: «А неужели у вас больше ничего нет? Где у вас третья?» Если вы предлагаете мне выбор между фашизмом и коммунизмом, например, неужели это всё, что вы можете мне предложить? И об этом выборе, конечно, и написано — о главных, страшных, неразрешимых выборах XX века, о том, что XX век, как формулировал тот же Аверинцев, «упразднил ответы, но не снял вопросы».
И, конечно, о «Darkness Visible», о которой я могу говорить достаточно уверенно, потому что… Не то чтобы я переживал депрессию. Сказать, что вот была депрессия, нельзя. Но панические атаки — у кого их не бывало? И особенно бывало вот это описанное, кстати, автором Трясиноболотным ощущение полной серости, бессмысленности, крайней усталости. Оно, конечно, бывало. Кстати, Стайрон и самоубийство Маяковского рассматривает в этом ряду — как самоубийство от усталости. И Стайрон, по-моему, очень точно там говорит, что депрессия вообще похожа на бесконечное пребывание в жарком, душном помещении, из которого не можешь выйти. Или как Чуковский говорил: «Чем ужасна бессонница? Дольше проводишь времени в обществе самого себя, чем можешь выдержать». Собственное соседство невыносимо. Вот это пребывание в душной, жаркой, замкнутой комнате, откуда хочешь выйти и не можешь выйти,— это депрессия.
Стайрон пишет, что к клинической депрессии люди относятся с поразительной несерьёзностью, а ведь она первая по количеству самоубийств роковая причина, больше всего самоубийств совершается из-за неё. Не из-за любви, не из-за убеждений, не из-за шантажа или доведения, а именно из-за того, что человек не может справиться с собственной физической болезнью, психической болезнью — эндогенной депрессией, ничем не вызванной. Ну а дальше он описывает свой способ побеждать, который до сих пор у меня вызывает какую-то такую, я бы сказал, ласковую ухмылку.
Что там, собственно, произошло? Он очень боролся. Сначала он почувствовал, что дело серьёзное, когда ему вручали какую-то национальную премию Франции за «Выбор Софи» (а этот роман был премирован во множестве стран), и он потерял чек. Он его потом, конечно, нашёл. Но когда дело дошло уже до такой рассеянности, он понял, что дело плохо. Когда дело доходит до денег, лучше уже обращаться к специалистам. Он сел на таблетки. Эти таблетки лишили его надолго вообще желания прикасаться к жене, потому что подавили все инстинкты. Он пытался путешествовать — и ничего это не дало. Стал плакать от любого упоминания… Вы знаете все, что в период депрессии рыдаешь вообще от чего угодно. Палец покажи — и будешь рыдать.
А потом в один прекрасный день, когда он смотрел телевизор ночью, какую-то ночную программу, и задыхался от жалости к себе, от отвращения, от одиночества, он понял: «Всё! Хватит! Пора! Надо сдаваться в больницу!» — и он сдался врачам, чего он страшно боялся. В больнице его заперли снаружи в палате, и он впервые подумал: «Вот же, как обо мне заботятся! Наверное, болезнь моя серьёзна, если такие меры предосторожности принимаются». И почему-то эта мысль колоссально его утешила. Его утешило то, что им занимаются. Вообще мысль о несвободе, о том, что заперт снаружи человек (особенно Стайрон — такой свободолюбец), естественно, действовала бы на него со страшной силой. Но — ничего подобного.
Кстати, его депрессия не носила характер алкогольной. Он, в отличие от большинства американских прозаиков — таких, как Чивер, например, или Хемингуэй,— не был алкоголиком. Собственно, он много-то никогда и не пил. Но он впервые заметил, что виски перестало его радовать.
И утром, когда его отпёрли, он вспомнил, что он смеялся во сне. И когда он пошёл на арт-терапию, то нарисовал цветочек — и понял, что он выздоровел. Надо вам сказать, что эти страницы написаны с каким-то застенчивым облегчением, с детской эгоистичной радостью. Они такие счастливые, что после них как-то хочется избавиться от депрессии самому. С помощью этой книги, в общем, многие вылечились на моей памяти.
