О чем роман «Прозрачные вещи» Владимира Набокова?

Знаете, в первой моей американской поездке меня познакомили с одной слависткой, и у нее любимым чтением было «Приглашение на казнь». Она все время там отслеживала интертекстуальные вещи, а я как раз собирался читать «Аду», она тогда еще не была переведена. Я ее спросила, читала ли она ее. Она говорит: «Знаете, не дочитала. Вот вам мой ответ. Не могу». Я очень люблю «Аду», первую часть особенно. Принцип убывания частей в «Июне» позаимствован оттуда. «Ада» очень интересный роман, но что хотите делайте, но его теоретическая часть — «текстура времени» — представляется мне чистой казуистикой, и потом, Набоков же не любил Вана Вина. Это персонаж, ему глубоко неприятный. И поэтому маркированный,…

Ну, «Смотри на арлекинов» — это такой summing up, вещь в жанре подведения итогов и, если угодно, такое переосмысление собственного пути. Такое абсолютно постпроизведение, эпилог. Кстати говоря, и «Лаура» была в этом смысле лишь переосмыслением «Ады», насколько можно судить. Очередной подход к снаряду с намерением ущучить Лилит, ущучить этого демона.

Мне кажется, что самая слабая вещь Набокова — это «Transparent Things», то есть, условно говоря, «Просвечивающие предметы». Но это и не роман — это рассказ. В общем, как рассказ, она, может, и неплоха. Но знаете, даже слабый рассказ Набокова… Ну как, мы не можем называть его слабым — даже, скажем так, не лучший рассказ Набокова всё равно лучше…

Нет, это ему, конечно, не приснилось. Но главная идея повести в том, что открыт новый повествовательный прием: диалог между мертвым наблюдателем и живым героем Хью Персоном, который не подозревает, кто за ним наблюдает. Любопытно, что за несколько лет до этого (за десять лет до этого), Андрей Синявский написал «Ты и я», где бог наблюдает за героем, и тоже, для бога все вещи и все стены прозрачны. Интересно, а читал ли Набоков прозу Абрама Терца (псевдоним Синявского)? Думаю, что да. Вот это интересный ход: могла ли идея, мог ли прием повлиять? Потому что у Набокова главный герой автор R (эта перевернутая «Я») видит мир прозрачным именно потому, что смотрит с позиции бога, с загробной позиции. Этот же…

Ну конечно! Но не только об этом — вообще о демоне, об этом искушении. Он этого демона старался ущучить всю жизнь. Лилит, Лаура в «Лаура и ее оригинал». «А «Машенька» — проба пера с немотивированной развязкой, когда Ганин, грезивший о встрече с девушкой, вдруг в угоде фабуле исчез со своим чемоданом…» Нет, это сквозная тема Набокова — бойтесь осуществляющихся желаний, бойтесь фабул. Вот бойтесь, когда в вашей жизни начинает осуществляться фабула. Это страшно действительно, потому что… Понимаете, проникновение литературы в жизнь не надо путать с тем, что жизнь подражает литературе. Подражает она всегда, потому что литература очень соблазнительна и хорошо написана. Но бойтесь, когда в вашей жизни…

Нет, никакой пропаганды педофилии в «Лолите» нет. В «Лолите» есть ужас перед такой попыткой преодолеть порок. Как говорил Уайльд, «единственный способ победить соблазн — это сдаться». Но то, что такая попытка приводит в гораздо более глубокую тюрьму,— это демонстрируется у Набокова на всех текстах, где есть тема педофилии, всегда теснейшим образом увязанная с темой тюрьмы. Это и Эммочка, уводящая Цинцинната не на свободу, а в кабинет отца. Это и Мариэтта, которая отдается Кругу ровно в тот момент, когда гимназические бригады (тоже, кстати, ГБ) ломятся к нему в дверь. Это и Ада, которая приводит Вана к полному моральному краху, как бы мы ни относились к ней и к Вану. Это и «Оригинал Лауры»,…

Насколько можно судить по напечатанным карточкам, «Лаура и ее происхождение» (или «Лаура и ее оригинал», или «Происхождение Лауры») — это третий подступ Набокова (а, может быть, даже и четвертый, считая «Камеру обскуру») в борьбе с демоном по имени Лилит. Грешная, соблазнительная, неутомимая в любви, страшно очаровательная женщина, которая является идеальной и абсолютной соблазнительницей. Первый подступ — это «Камера обскура», где появляется вот эта девочка из кинотеатра, соблазняющая Кречмара; второй подступ — это, безусловно, Лолита, правда, Лолита являет собой не столько демона, сколько несчастного ребенка, который наделен на свою беду такой невероятной соблазнительностью.…

Конечно. Я не обращал внимания на эту параллель (надо будет, кстати, написать Долинину, нашему главному набоковисту,— я думаю, ему будет интересно), но параллельных ситуаций, в которых загробный учитель помогает установить контакт с загробной сферой, очень много. Ведь что, собственно, открылось Фальтеру? Что это за тайна, которая Фальтеру открылась и которую Синеусов пытается от него выпытать? Это бессмертие как раз, возможность контакта. Совершенно правильно замечено, что неслучайно Фальтер в своём монологе упоминает цветы и иностранные деньги — то, что так любила жена Синеусова и перед смертью ему об этом говорила. Возможность контакта, отсутствие смерти — то, что ему…

Видите, Набоков сам отметил этот переход в стихотворении «Отвяжись, я тебя умоляю!», потому что здесь удивительное сочетание брезгливого «отвяжись» и детски трогательного «я тебя умоляю!». Это, конечно, ещё свидетельствует и о любви, но любви уже оксюморонной. И видите, любовь Набокова к Родине сначала все-таки была замешана на жалости, на ощущении бесконечно трогательной, как он пишет, «доброй старой родственницы, которой я пренебрегал, а сколько мелких и трогательных воспоминаний мог бы я рассовать по карманам, сколько приятных мелочей!»,— такая немножечко Савишна из толстовского «Детства».

Но на самом деле, конечно, отношение Набокова к России эволюционировало.…

Пушкин (имейте это тоже в виду, когда речь пойдёт о других его текстах) очень большую роль уделял эпиграфам, придавал им огромное значение. Это его сугубо прагматический подход. Эпиграф пишется не для того, чтобы подчеркнуть загадочность истории, взяв его совершенно из другой оперы, или, например, эрудицию автора. Нет, эпиграф у Пушкина — всегда существенная подсказка. Ну, в частности, видимо, выдуманный им английский афоризм «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение» в качестве одного из отброшенных эпиграфов к «Онегину» указывает очень точно, что не надо путать автора и героя. И не зря он потом повторяет: «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной».…

Я действительно его знал хорошо. А Марья Васильевна, жена его — крёстная мать моего сына Андрея, названого в честь Синявского. Андрей Донатович Синявский мне представляется одним из крупнейших русских писателей,— вот так просто я и скажу. Для меня он писатель по масштабу своему ничуть не меньше Солженицына (по количеству написанного — меньше). Ну, эти «два бородача», как правильно сказала Наталья Борисовна Иванова, с разных сторон подпирали русскую литературы — слева и справа. И без того, и без другого, и без их конфликта русская литература очень бы обеднела. Такие тексты Синявского, как «Чтение в сердцах» о Солженицыне (какое великолепное название!) и открытое письмо Солженицыну,—…