Случилось странное: я Лескова добросовестно стал перечитывать — и мне ужасно не понравилось! Ну простите меня, пожалуйста. Вот я люблю «Железную волю» по-прежнему, люблю, конечно, «Левшу», люблю «Человека на часах», «Леди Макбет Мценского уезда» ценю исключительно высоко. Нравится мне кое-что и в «На ножах», если уж честно. Но ужас меня взял абсолютно от «Соборян». Я стал перечитывать — и каким-то таким густым абсурдом ударило! Это такая русская жизнь, которой уже давно нет, которой я не знаю и которая для меня ну бесконечно далека. Это не то чтобы от меня была далека церковная русская жизнь. Нет. И «Соборяне», вообще-то, роман не о церкви. «Соборяне» — это роман о разных изводах русского безумия в…

Нет, не думаю. Шмелев, все-таки, не имеет, кажется, предшественников. Я не люблю говорить о Шмелеве. Я не люблю очень этого писателя. И как прозаика, потому что он не показывает, а рассказывает, и обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов в «Лете Господнем» меня раздражает. Такая сусальность, сюсюканье, веточки, листочки, творожок… Вот есть какое-то ощущение… Понимаете, вот видно по прозе этого человека, что он поддержит фашистов, и он их поддержал. И он радовался победе Гитлера и верил, что победа Гитлера над Россией вернет в нее правильный строй.

Иван Сергеевич Шмелев — тот случай, когда сентиментальность и зверство соседствуют. Когда он так любил сына, обожал его совершенно…

Думаю, на чтение «Приваловских миллионов», безусловно, стоит, потому что из этого вышли все советские сибирские эпосы, такие как «Вечный зов», «Угрюм-река» Шишкова (очень хорошая книга) и многие другие. В принципе, Мамин-Сибиряк — один из лучших летописцев русского промышленного подъёма. «Золото» — замечательный роман. «Черты из жизни Пепко» — во всяком случае, мне в детстве был симпатичен. Ну, он такой бытовик-летописец. Я не могу сказать, что это писатель какого-то экстренного уровня. Лучшее, что от него осталось — это «Серая шейка» и «Серебряное копытце», потому что там он сентиментален.

Что же связывает этих людей? Мне кажется, пластичность, точность. Точность диалога у…

Видите ли, для меня, склонного к ранжированию, это прочный писатель второго ряда. Но второй ряд русской литературы мог бы составить честь любой литературе мира. Просто в наших условиях, в наших обстоятельствах Лесков — не первая величина, а например, в любой стране Европы он был бы в первом ряду. Мне кажется, что Лесков имеет прежде всего всё-таки заслуги формальные. Он один из пионеров в создании русского литературного сказа (то, что потом так блестяще разработано у Бажова), в создании речевой маски. И конечно, здесь не только «Левша», но прежде всего «Железная воля», и «Соборяне», и в огромной степени, конечно, «Запечатленный ангел».

Но это как бы не мой писатель — при том, что я люблю…

Мне очень нравится роман «Некуда» как замечательный пример антинигилистического текста,— и нравится не убеждениями своими, а нравится силой злобности своей. Это интересная книга. А вот всякие сказы его и всякие тексты, типа «Запечатленного ангела», или «Тупейного художника», или «Человека на часах», мне не очень нравятся. Больше всего я люблю «Железную волю». Майя Кучерская сейчас работает над очень хорошей книгой о Лескове, насколько я могу судить из наших разговоров в ЖЗЛ. Этого я очень жду — именно потому, что Кучерская, по-моему, понимает его достаточно глубоко.

«Взбаламученное море» Писемского, «Некуда» и «На ножах» Лескова-Стебницкого (это псевдоним, под которым он издавал их). Да и всякий антинигилистический роман является конспирологическим. Наверное, первый в полном смысле конспирологический роман — это «Кровавый пуф» Крестовского,— история о том, как упомянутые жиды и полячишки разлагают империю изнутри. Понимаете, конспирологический роман как разновидность романа мистического — это не самое плохое чтение, это чтение довольно увлекательное. Там всегда есть роковая женщина, медиатор такая, которая между разными слоями общества, как бы их сшивает. Да что там — у меня в пьесе «Варшавянка», в этой нашей новой рок-опере, которую мы пишем…

Велик шанс, что дожила бы. Но, понимаете, в чем ужас? Конечно, это не просто чудовищная девиация. Ну, в конце концов, и Гепнарова не является чудовищной девиацией, и «Заложники» не являлись. Они обычные люди. Но проблема в другом. Проблема в том, что в человеке — и особенно в русском человеке, и особенно в русской женщине, задавленной множеством обстоятельств,— вот это есть. И Лесков, может быть, первый трезвее всех взглянул, показав, что Катерина Измайлова, которой скучно, страшно скучно, в которой томится, сквашивается, перекипает вот эта её огромная женская сила,— что она способна вот на такое, что эта сила вырвется вот так.

Ведь Катерина Измайлова — это не история частного…

Да нет, не один. И Бунин не первый в этом смысле, хотя он всю жизнь и настаивал на своём первенстве, на уникальности своего взгляда. У Чехова повесть «В овраге» — всё это уже есть. У Успенского все это уже есть, и не только у Глеба, а и у Николая Успенского, так ужасно жившего и так ужасно погибшего. Да, в общем, в значительной степени у Помяловского уже все это есть. В сельской России, в России черносотенной и низовой очень многие видели ужас. Просто Бунин писал более ёмко, и для него совершенно не было этих народнических утешений, что есть плохая деревня, а есть другая, настоящая. В конце концов, не забывайте, что и сельская драма… трагедия, точнее, Льва Толстого называется «Власть тьмы». И единственный…

Послушайте, вы ставите в один ряд совершенно несовместимых людей. То, что у них всех присутствуют элементы конспирологического романа (который, кстати, начался в России с «Бесов», с «Кровавого пуфа» Всеволода Крестовского, с антинигилистических романов Николая Лескова и так далее), это не делает их писателями одного уровня.

Я совершенно солидарен с Володей Вороновым, который считает, что Перес-Реверте — начнём с того, что это блистательный публицист, замечательный колумнист, очень интересный историк. Ну, как писатель («Клуб Дюма») — я не знаю, но всё-таки это писатель, безусловно.

Умберто Эко — просто один из крупнейших мыслителей современной Европы. И проза для него —…

Послушайте, он же из этого и исходил. Он писал: «Пусть будет хоть памфлет, но я выскажусь». А герои, скажем, «Некуда» Лескова (под псевдонимом Стебницкий) вам не представляются уродами? Как замечательно писал Писарев: «Все наши антинигилистические романы превращаются во взбаламученное море авторской желчи»,— имея в виду роман Писемского (почти своего однофамильца) «Взбаламученное море». Да, там сплошь уроды. А «На ножах» Лескова? Антинигилистический роман — это особый жанр, из которого, кстати, потом вырос роман конспирологический (и тоже это всегда роман о заговоре против России). Да, это мир уродов. Да, Достоевскому представлялся Нечаев (и, может быть, не без основания) самым опасным…