Не могли бы вы посоветовать литературу о закольцованности времени и истории?

«Суринам» — прекрасно придуманная вещь, но мне кажется, что там больше изобретательности, чем смысла. А вот «Агафонкин и время» (он ещё имел вариант названия «Курьер и время») — это роман, который я поставил бы, во всяком случае, в первый ряд современной российской фантастики. Это самое прямое из известных мне продолжений Стругацких — и по уровню, и по интенции.

У меня при первом знакомстве с этой книге, когда там описаны эти личные эксперименты автора со временем, даже возникло ощущение, что эта книга многих может свести с ума. Я даже написал Горностаевой письмо в Corpus, когда она мне прислала это на рецензию: «А не рискуете ли вы, публикуя эту книгу? Потому что её последствия могут быть…

У Бергсона знаком, у Делеза не знаком, я Делеза совершенно мало знаю. Но разговоры про время мне никогда не казались серьезными, потому никогда не казались интересными. Я не воспринимал его как физическую категорию. Вот Козырев воспринимал, и это повлияло на Стругацких через Бориса, который был Козырева непосредственным учеником. А для меня путешествия во времени, возможность манипулировать временем, как в романе «Агафонкин и время» у Радзинского-младшего, это может довести до безумия. Но время как герой — это, по-моему, неинтересно. Вот деньги — это герой, такой веселый, жизнерадостный, как кровь. А время для меня слишком абстракция.

К тому же я, понимаете, настолько не чувствую…

Видите ли, советская власть в свои последние годы любила стариков и детей. Старики, культ старости — это всё было присуще и «Белому Биму», и так далее. Действительно, она сама старела, советская власть. И стариков она уважала. Им везде был почет.

Конечно, было и то, о чем писал Борис Васильев в «Вы чье, старичье?»

Было и пренебрежение, и равнодушие, и хамство. Но в принципе, старик был такой ключевой фигурой в советской власти. Экономически он хорошо не жил, но советская власть, скажем так, брала его сторону. И она сама постоянно по-стариковски брюзжала, когда молодые целовались, и по-стариковски негодовала, когда молодые одевались в узкие брюки.

Дети были любимыми…

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…

Я перечитал один рассказ Александра Грина. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический…

Нет, конечно. Если брать Генку Шестопала из «Доживем до понедельника», это, скорее, такая цепочка, история фриков. Фрики становятся все более фриковатыми, все более чудовищными. Генка Шестопал, в общем, просто нонконформист, Бессольцева — уже жертва коллективной травли, а Ученик — это уже, в общем, маньяк. Это уже случая mania religiosa. То, что фрики становятся все более невыносимы, а масса все более агрессивна и в каком-то смысле все более отвратительна,— да, этого нельзя не заметить. Но это происходит не потому, что деградирует система образования, а потому, что деградирует общество и людям нечего делать. Понимаете, поляризация в любом обществе — это признак болезни. У меня в «ЖД» была…

Ну, это последний англоязычный «Букер». Я его прочел. Купил я его, как сейчас помню, в Австрии, он там по-английски продавался. Меня ужасно впечатлил этот роман тем, что он состоит из таких крошечных фрагментов, микрофрагментов прозы — из мемуаров, иногда из вымышленных мемуаров. В результате создается такая замечательная стереоскопия, одно свидетельство против другого — и возникает в результате объемная картинка не столько истории, сколько общества, как она на него воздействует. Нет, это прелестный роман совершенно.

И сама история, как Линкольн в день смерти своего сына устраивает сборище и сам не приходит на него, но гостей не прогоняет — ну, это тоже довольно архетипичная история.…

Книгу «Шум и ярость», я читал и перечитывал её бесконечное число раз, в том числе и в оригинале. И не потому, что они мне непонятны как-то, вот эти четыре части. Как Фолкнер говорил: «Не поняли четыре раза, прочитайте четвертый». А потому, что я испытываю настоящее наслаждение от этой книги, и она для меня — один из самых ярких памятников модернистской прозы, великой прозы, и, конечно, мое миропонимание, мировоззрение… Вот страшно признаться, я вдруг сейчас впервые об этом задумался… Оно вполне себе совпадает с фолкнеровским. Для меня такая же постоянная трагедия, и причем такая хроника выражения. Для меня вообще всегда хроника любой семьи — это всегда трагедия.

Необязательно,…

С большим уважением. Правда, то, что он спроецировал захват Крыма и войну на Украине — это до него очень многие выдумали, и это были всё совершенно очевидные вещи. Я и к собственным угадывательным способностям (которые, может быть, даже слишком проявились в «ЖД») отношусь совершенно спокойно, потому что это не сложно. Понимаете, это как в том анекдоте, когда мужик сидит и рубит сук под собой, а мимо проходит другой и говорит: «Да ты упадёшь». Тот наконец падает, догоняет его и кричит ему: «Колдун ты, твою мать!» Не надо быть колдуном, не надо быть Томом Клэнси, чтобы предугадать очевидные вещи.

Вот это, знаете… Я как-то с Алексеем Ивановым обсуждал этот вопрос, почему такая страшная, странная особенность русского характера. Все, увидев своих за границей, радуются. Мы, увидев свои за границей, досадуем.

«Это потому, что всего мало»,— говорит Иванов.— «Приходится всем делиться. И поэтому даже русский человек, увидев русского человека в пустыне, не обрадуется, потому что даже песка в этой пустыне покажется ему мало». Это интересная точка зрения, как бы такое воспитание долгим дефицитом, но если говорить серьезно, то я думаю, тут причина в другом. Действительно, любимая фраза Солженицына, он цитирует там, насколько я помню, кого-то из публицистов журнала «22», чуть…